Главы 1 и 2
Главы 3 и 4
Главы 5–7
Глава 8, в которой происходит последнее стремительное объяснение
– Вы ошибаетесь, это не раздувание чьего-либо резюме. Это месть, – гневно ответила Мэри. – Отпустите мою руку.
– Вот как? Может вы, мисс, объяснитесь. Только дайте мне закрыть колбу.
Пока Профессор поправлял обратный холодильник, Мэри молча смывала с ладони попавшие на нее кристаллы.
– Знаком ли вам Адам Фишер? – медленно произнесла она, не глядя на противника.
– Какой Фишер? Причем тут он?
– Адам Фишер, в судьбу которого вы столь страшно вмешались.
– Вы не знаете всей истории...
– Нет, это вы не знаете всей истории. Молчите! Молчите и дайте мне рассказать то, что вы должны знать. Адам Фишер – мой жених, и он хотел стать врачом. Но для поступления в медицинскую школу студенты должны зубрить бессмысленную органическую химию. Какие-то SN1, SN2, как будто умение рисовать стрелочки в механизмах реакций поможет лечить людей. Адам не любил органическую химию.
– Я никогда не встречал никого, кто бы ненавидел ее больше.
– Не перебивайте! Но он решил преодолеть себя и напросился в химическую лабораторию, думая, что работа над реальной проблемой поможет ему уяснить для себя смысл этой науки. На него навесили скучнейшую обязанность – варить исходные вещества для аспирантских синтезов. И если бы эти синтезы вели к полезным осмысленным продуктам, может быть, Адам смирился бы со своей долей прислуги. Но это были те самые типичные тупые многостадийные болота, за которые приходится оправдываться даже тем, кто угробил на них всю свою жизнь. Адам работал честно и усердно, хотя исключительно ради рекомендательного письма. В то же время он повторно записался на курс органической химии, чтобы исправить не самую удачную оценку, полученную в первый раз. Как он ни старался, домашние задания и промежуточные экзамены отнимали у него кучу времени.
– И потому он решил немного смухлевать.
– Нет, не потому. Он старался все сделать сам, сидел над книгами, приходил к преподавателю в приемные часы, чтобы еще раз разобрать сложные места. Но с тем домашним заданием он никак не успевал. Не успевал, потому что помогал мне. Он заглянул ко мне. Я старалась не отвлекать его от учебы и сдерживалась, как могла, но прямо перед его уходом сильно раскашлялась, чем сильно его напугала. Напрасно уверяла я его, что это простая простуда. Он настоял, чтобы мы немедленно отправились в больницу. И так он заботился обо мне до самого вечера, ни словом не обмолвившись о химических задачах, которые ему обязательно надо было решить к следующему дню. Когда он, наконец, вернулся в свою комнату, мысли его были полностью поглощены моей болезнью. В отчаяние он написал письмо своим, как он думал, друзьям.
– Он мог поговорить с преподавателем, объяснить ситуацию. Я же не знал...
– Написал своим старшим друзьям по лаборатории с отчаянной просьбой помочь с домашним заданием. И друзья помогли ему, и скоро, несмотря на поздний час, прислали правильные решения. Но один постдок переслал письмо Адама преподавателю курса.
– Я крайне не люблю, когда меня пытаются втянуть в нечестную игру. Есть понятия академической честности...
– Они раздули из мухи слона, а Адам не хотел ничего говорить про меня. Ах, если бы я тогда была рядом... На медицинской школе был поставлен крест. Адам вынужден был устроиться техником в небольшую фармацевтическую компанию. Похоже, только один человек торжествовал после всей этой истории: как же, он оказался честным малым, почти святым. И как я только обо всем узнала, моим первым желанием было убить предателя. Но это несправедливо. Око за око. Как я хотела, чтобы этот честный малый сам оказался в ситуации, когда его незаслуженно обвиняют в обмане. Уж он бы у меня поизвивался. И я не могла успокоится, пока не поклялась отомстить и не приступила к решительным действиям. Я резко поменяла специальность с микробиологии на органическую химию. Сдала все необходимы предметы и тесты, сочинила льстивое эссе, и вот я попадаю в группу моего заклятого врага. И что же я увидела? Что он продолжает творить ту же бессмысленницу, что и во время постдокства. Заставляет бедного Саймона синтезировать толику соединения, которое Адам может выделить десятками граммов. Что может задеть самомнение новоиспеченного профессора больше, чем превосходство другой схемы синтеза над его профессорскими потугами. Да к тому же схемы, выдуманной начинающей аспиранткой. Но в то же время, неужели он отказался бы ее опубликовать? Нет, он слишком жаден, слишком думает о получении грантов и постоянной позиции, чтобы обращать внимание на гордость и честность. Я не знаю, какой дьявол привел вас сюда в этот час. Но признайтесь, что завтра, выделив чистейший продукт, вы бы сразу засели за написание статьи. Жаль, что теперь я не увижу, с каким скандалом вам пришлось бы ее отзывать, когда всплыло бы наружу, что вы просто подсыпали конечное соединение в обреченную реакционную смесь.
По ходу того, как Мэри с неприкрытой досадой рассказывала, скорее сама себе, о всех этих изощренных планах, Профессор становился все благодушнее и все чаще улыбался. Когда Мэри закончила свой рассказ, он был готов рассмеяться:
– Коварство и любовь. Я не знал всех деталей, но и ты знаешь только то, что тебе рассказал Адам. В любом случае спасибо за попытку подорвать мою репутацию таким благородным способом. Увы, этот многоходовый план был слишком безумен. Рецензенты никогда не пропустили бы такой ерунды и поддельных спектров. Удивлен, что на свете есть люди, готовые учить химию ради одной только мести. Ты говоришь, что никто тогда не выиграл, кроме меня. С тех пор много раз в минуты ночных размышлений я спрашивал себя, правильно ли поступил я тогда. И каждый раз отвечал: «Да, правильно». «Хотел бы я, чтобы мои друзья так же не прощали мне мои ошибки?». «Да, хотел бы». Тебя гнетет, Мэри, не жажда мести, а чувство вины. Я освобождаю тебя от нее. Я не смог спасти Адама от наказания. Тебя – успел. Но, подумай, стал бы я сидеть три часа в темноте на железной бочке только для того, чтобы выслушать рассказ, пусть занимательный, но достойный сопливой романтической повести, а не вдохновенной научной саги. Мэри, я хочу открыть тебе одну важную вещь.
– Профессор я сама понимаю, что должна оставить группу.
– Это не главное. Я старше тебя на много лет, и за эти годы я насмотрелся на столько надеждокрушений, что мысли мои стали ленивые и трусливые. До встречи с тобой я уж подумывал, а не бросить ли мне химию и пойти торговать сосисками. Но именно такие студенты, как ты, вновь открывают мне красоту нашего искусства и вдохновляют меня идти вперед. Я переработал твою схему синтеза – все-таки эмпирических знаний у меня побольше твоих – и, кажется, нашел, как заставить ее работать. Достаточно всего трех стадий. С рассветом мы узнаем: прав я или нет. И если прав, то это определенно будет статья уровня Nature. И в ней будет два автора – лишь ты да я. Но я первый автор. Увы, как ни успешно было наше краткое сотрудничество, нормы профессиональной морали требуют, чтобы мы расстались. Попытка саботажа, пусть и со стороны гениального студента, не будет мной проигнорирована. Но я готов написать тебе замечательнейшее рекомендательное письмо. Скажем, что мы просто не сошлись характерами и научными интересами. Такая формулировка тебе ничем не повредит. Те люди, кто знают меня хорошо, поймут, что проблемы не в тебе, а во мне. Да, у тебя же в любом случае будет еще одна статья. Я поручу Саймону развивать твою методологию. К сожалению, до синтеза он еще не дорос и зря так беспокоится об экзамене. Я попрошу, и ему засчитают двенадцатистадийную попытку как studies towards. Одни химики, Мэри, предлагают дерзкие идеи, а другие сильны послушным исполнительством. И они прекрасно дополняют друг друга. Давай же думать о будущих свершениях, а не о прошлых обидах.
Конец.
Целый день думал, не переписать ли Главу 8, чтобы она стала понятнее, но решил, что возможность комментирования дана затем, чтобы задавать вопросы.
Спасибо за чтение.
суббота, 22 октября 2011 г.
четверг, 20 октября 2011 г.
Повесть о лаборатории: Главы 5-7
Главы 1 и 2
Главы 3 и 4
Глава 8
Глава 5, в которой Мэри открывает Саймону тайну, а Чен дает разрешение
– Саймон, я знаю, откуда в твоей смеси взялось целевое природное соединение.
Аспирант удивленно посмотрел на младшую коллегу.
– Я открою тебе эту маленькую тайну, – продолжала Мэри. – Но пообещай мне, что будешь во всем мне верить.
– Я доверяю людям, – кивнул Саймон.
– Видишь ли, какое дело, – Мэри на секунду запнулась. – Тебе, конечно, сложно в это поверить, но я синтезировала это соединение по другому пути, более короткому, значительно более короткому, чем твоя семнадцатистадийная одиссея.
– Погоди. Что за ерунда? Как? – смутился Саймон. – Зачем? Тебя попросил Б.?
– Дай мне рассказать. Как только я присоединилась к группе и познакомилась с текущими проектами, меня не оставляла мысль, что столь простое и доступное соединение, как твое, должно быть синтезировано в четыре-пять стадий.
– Наивные мечты. Стал бы мне Б. давать семнадцать стадий, если бы можно было обойтись четырьмя.
– Слушай же. Я так и думала, что обсуди я свои планы с тобой или Б., вы бы подняли их на смех.
– Так ты придумала, как синтезировать эту проклятую молекулу в четыре стадии? – одновременно с надеждой и недоверием в голосе перебил Саймон.
– Ну, не совсем я. Что могу я, начинающая аспирантка? – Мэри резко обернулась. – Я обсудила свои идеи с Ченом. И это он нашел, как можно обойтись всего четырьмя стадиями. Но все равно нам никто бы не поверил и не позволил. Оставалось попробовать самим и преподнести вещество в банке под самый нос Б.
– Ставить несанкционированные эксперименты – это безответственно. У тебя есть свой проект, у Чена – свой. Надеюсь, ты хотя бы записала все в лабораторный журнал?
Мэри привстала и вытащила из середины книги тоненькую желтую папку.
– Вот, двойная бухгалтерия. Но что нам оставалось делать? И вообще, мы вовсе не обязаны делиться с Б. нашими открытиями. Мы подумывали опубликовать их потом, когда Чен получил бы самостоятельную позицию.
– Долго бы пылилось ваше открытие, – хмыкнул Саймон.
– Так вот. Теперь я полностью серьезна. Я смогла синтезировать это вещество. Но после того, что произошло, мы хотим подарить эту работу тебе.
– Мне? Это невозможно!
– Но тебе, Саймон, эти результаты сейчас в сто раз нужнее, чем мне. Могу только представить, каково начинать с самого начала, после стольких месяцев упорного труда. У меня же, слава богу, пока все получается с методологическим проектом. До квалификационного экзамена, если голова на плечах останется, я еще что-нибудь придумаю. Если хочешь, ты можешь считать, что я даю тебе результаты в долг. В конце концов, это был твой проект, а я нагло вторглась со своими наивными мечтами.
Саймон взволновано прошелся по комнате, взглянул на огромную бурлящую колбу и, наконец, сказал:
– Сперва я хочу посмотреть, как тебе это удалось. А во-вторых, откуда взялось твое вещество в моей смеси? Ты...
– Я этого сама вначале не могла понять, но потом заметила, что нигде не могу найти ампулу с конечным веществом, с которой я только что вернулась из лаборатории ЯМР. А где же ей быть как не в кармане халата. А с халатом, сам помнишь, что стало. Должно быть ампула разбилась, когда все это произошло, и ты, сам того не зная, выделил его вместо своего продукта. Мне жаль, что это недоразумение сбило вас с толку. Схему моего синтеза ты найдешь в этой папке.
– Вот оно что. Спасибо огромное, Мэри. Я твой должник, но принять твой искренний дар я могу только, если сам смогу воспроизвести синтез, если Чен даст мне разрешение и если в публикации ваши имена будут стоять рядом с моим.
– Я не уверена, хватит ли у тебя времени повторить все стадии. Знаешь что, пока используй мои данные, готовься спокойно к экзамену, а потом уж разберемся. О Чене не думай. Сомневаюсь, что он будет против. Он же тоже видит, как тебе сейчас тяжело. А с публикациями, сам понимаешь, не нам с тобой решать, кто и в каком порядке будет стоять на первой странице. Давай договоримся, по крайней мере, до того, как ты покончишь с экзаменом, что это полностью твоя идея и реализация.
– Я все же поговорю с Ченом.
Саймон решительно пересек коридор и настойчиво постучал в дверь напротив. Лязгнула задвижка, и худая фигура Чена возникла на пороге. Саймон никогда не пытался найти с постдоком общий язык. На редких встречах группы, вроде вчерашней, Чен предпочитал хранить снисходительное молчание. За экспериментальным советом Саймон обращался к старшим товарищам из других групп. Со всех сторон они с Ченом были идеальными соратниками: работали над разными проектами и не лезли друг другу в души.
– Привет, Чен. Я только что поговорил с Мэри. Ты не возражаешь, если я использую ваш синтез для моего экзамена?
– Синтез? – удивленно переспросил Чен и провел ладонью над штативом с пробирками, который держал под мышкой. – Мой синтез?
– Не этот, а тот синтез, что вы разработали вместе с Мэри.
– Мэри синтез? – Чен приподнялся на носки, чтобы заглянуть через плечо Саймона.
– Да-да.
– Мэри синтез можно?
– Так ты разрешаешь?
– Да-да, я разрешаешь, – махнул рукою постдок.
– Спасибо, Чен. Я обязательно попрошу, чтобы Б. взял вас соавторами в статью. Это только для экзамена.
Чен скромно улыбнулся и всем своим видом показал, что пора возобновить работу, а пустые разговоры не приносят ему никакого удовольствия.
Глава 6, в которой у Саймона вновь ничего не получается, приезжает Профессор и крепко задумывается
«Наверно, я вообще ни на что не гожусь», – в отчаянии думал Саймон.
Он сидел, обхватив голову руками. Его колени дрожали, раскачивая стол, на котором туда-сюда перекатывалась колбочка. Внутри нее в черной смоле завяз шпатель. Эта смола никак не походила на оранжевые кристаллы, которые, если верить ее записям, получила Мэри. Четкие, набранные на компьютере описания экспериментов, спектральные данные, сами спектры. Ее отчет походил не на лабораторный журнал, а на подготовленную, отутюженную и накрахмаленную статью.
Аспирант был настолько поглощен пережевыванием своей бесполезности, что не сразу заметил возвращение Профессора Б.
– Что за открытия ниспослали тебе дни моего отсутствия? – раздалось у него в ушах.
Он вскочил так резко, что стол покачнулся, и черная колба со скрежетом покатилась куда-то вдаль, где застряла под грудой распечатанных статей.
– Профессор, я почти не работал над тем синтезом, но...
– Но?
– Видите ли, тут такое дело. У меня не было никакой возможности закончить синтез вовремя по старой стратегии, потому мы все собрались и предложили новый путь. Намного короче предыдущего. Вот...
Саймон протянул Профессору листы, полученные от Мэри. Повисла многоминутная пауза. Профессор, стоя, просматривал страницу за страницей и хмурил лицо.
– И ты успел все это сделать за эти дни?
Саймон кивнул. Но Профессор оставался задумчив и как будто недоволен.
– А что насчет образования конечного продукта в той старой реакции? – сухо спросил он.
– Я был занят этим синтезом, и...
– Он был занят новым синтезом, – повторила Мэри, неожиданно вошедшая в лабораторию. – Смотрите, целый грамм вещества приготовил.
Профессор поднял взгляд от формул, но вместо бюксика с белым порошком посмотрел ей в глаза.
– Да, новым синтезом, – согласился он вслух. – В свое время я рассмотрел около пятидесяти возможных вариантов сборки этой молекулы, но о такой простой прямолинейной дороге, признаюсь, ни на секунду не задумывался. Такие идеи не рождаются среди ежедневной скуки, но только в моменты крайнего отчаяния или прозрения. Извините меня, если я выгляжу растерянным. Я на самом деле впечатлен. Наверно, схожие чувства испытывает человек, обошедший в поисках счастья полмира, возвратившийся домой и нашедший счастье в соседней квартире. С вашего позволения я еще раз внимательно посмотрю у себя в кабинете. Покажи мне этот синтез кто угодно другой, и я бы с негодованием и насмешкой отверг его как противоречащий базовым понятием нашей науки, но тебе, Саймон, я верю. Мои искренние поздравления с этим замечательным достижением.
Молчали Саймон и Мэри, напряженно вслушиваясь в то, как молчит в своем кабинете Профессор. Молчал у себя в каморке Чен, но для него это состояние не было чем-то экстраординарным.
В душе Профессора сражались чувство зависти и червь сомнения. Слишком гладко, слишком прилизано. Лицо Саймона не выражает того восторга, какой должно было бы выражать. Чем пускаться в надежное семнадцатистадийное паломничество, в котором все риски сводятся к нечаянно оброненной колбе, очень разумно отыскивать кратчайший путь. Профессор, разумеется, никогда бы не отправил аспиранта в столь бесславное плавание, если бы наткнулся на этот синтетический план. Как долго, склонившись над очередной статьей, он поджидал гениальную идею. Но она пришла в чужую голову. После того, как Саймон начал работать, первые шесть-семь шагов дались с такой поразительной легкостью, что Профессор потерял к синтезу всякий интерес и, не пытаясь внести какие-либо коррективы, дожидался финала. Какое внезапное вмешательство судьбы!
Он еще раз пробегал по строчкам цифр, еще раз перерисовывал структуры промежуточных соединений, стараясь понять, какая деталь ускользнула от его некогда цепкого ума. Неужели все сводится к интуиции, чистому везению? Так, это что такое? Одна из молекулярных формул была рассчитана неверно. Добавлено лишнее метиленовое звено, но анализ сошелся. Что-то тут нечисто. А в чем непорядок с этим спектром? Совершенно очевидно, что его записал не Саймон. Саймон никогда так спектры не обрабатывает. И почему нет даты? Так, господа-студенты, похоже, история еще не закончилась, и Профессора рано еще сбрасывать со счетов.
Глава 7, в которой Профессор решает вступить в игру и ловит ночного гостя
– Так, господа-студенты, похоже, история еще не закончилась, и Профессора рано еще сбрасывать со счетов.
Саймон и Мэри с удивлением посмотрели на влетевшего в лабораторию начальника. Тот напяливал халат и защитные очки.
– Да-да, – весело кричал Профессор. – Мне настолько нравится твой синтез, что я горю желанием сам приготовить это соединение, раз оно так запросто идет к нам в руки.
– Вас что-то не устраивает в том синтезе? – осторожно поинтересовалась Мэри.
– А вас в нем все устраивает?
– Меня нет, – тихо сказал Саймон.
– Ты, Саймон, заслужил полдня отдыха. Можешь, идти домой, в магазин, в библиотеку, в общем, туда, куда ты давно хотел сходить, но лабораторные обязанности удерживали тебя от столь бессмысленной траты времени. Мне же понадобится все доступное лабораторное пространство. На пару дней я задвину все твое стекло и барахло в угол. Где у вас магнитные мешалки хранятся?
Саймон и Мэри еще два часа помогали Профессору освоиться. Несмотря на многочисленные вечера, проведенные в надзирательском кресле, Профессор весьма плохо представлял, где что лежит и как что включается. Но постепенно подзабытые навыки стали всплывать из тех глубин, где они осели два года назад. Первый разбитый стакан отправился в короб, первая реакция заболталась на плитке, первые записи черным маркером возникли на стекле тяги.
Мэри время от времени бросала любопытные взгляды со своего рабочего места. Даже Чен заглянул пару раз и осведомился, не нужно ли что где кому чего там.
– Да, нынче не часто увидишь профессора, работающего руками, – шутливо отзывался Профессор.
– Профессор, вы намерены работать ночью один? – поинтересовалась Мэри.
– Ты уже уходишь? Я на сегодня уже почти закончил. Сейчас надо снять вещество с вакуума и поставить его кипятиться на всю ночь. Последняя стадия осталась. А за меня можешь не беспокоиться. Я со всем разобрался, все вспомнил. Ничего со мной не случится.
– Тогда до завтра, Профессор.
Оставшись один, он вдруг почувствовал, будто вернулось то прежнее время. Та же лабораторная тишина, когда мерное гудение и стрекотание электроприборов не прерывается человеческой речью. Тот же желтый электрический свет, еще более желтый в усталых глазах. То же ощущение полной изоляции. Вселенная сжимается в одну комнату, ты остаешься один на один со своей работой, и остальной мир не вернется, пока работа не будет выполнена. Мысли в такой момент не о студентах, не о синтезе, не о прошедшей конференции, а о чем-то настолько глубинном, что потом, среди дневной беготни, никогда не можешь вспомнить.
Наконец, пузырьки воздуха бегут по пластиковому шлангу к стеклянной трубке, затем опять по шлангу, а тонкая струйка воды устремляется куда-то вниз. Створки тяги опущены. Пора тушить свет и идти домой? Нет, пора становится в засаду. Профессор выходит в коридор, проходит его из конца в конец, дергает дверную ручку своего кабинета, а потом все же гасит лампы и открывает шкаф, где проходят трубы и временно хранятся пустые бочки из-под растворителей. Здесь его никто не найдет, а он будет сидеть тихо-тихо и слышать, как все реже бегает вверх-вниз лифт, как в последний раз вернется с переснятыми спектрами Чен, и как, наконец, жизнь затихнет даже на факультете, где работают люди, которые никогда не спят.
И что же. Вдалеке, среди ночных шумов, раздаются поспешные шаги. Полуночный визитер проходит как раз мимо засады, звенит связкой ключей, щелкает выключателем, скрипит поднимающимся стеклом и не слышит, как Профессор крадется к нему.
Он резко подбежал и крепко схватил ее руку, сжимавшую шпатель. Белые кристаллы рассыпались по сторонам.
– Ваше желание увеличить число публикаций при помощи подлога мне понятно, но настоящая научная карьера не делается такими топорными методами.
Главы 3 и 4
Глава 8
Глава 5, в которой Мэри открывает Саймону тайну, а Чен дает разрешение
– Саймон, я знаю, откуда в твоей смеси взялось целевое природное соединение.
Аспирант удивленно посмотрел на младшую коллегу.
– Я открою тебе эту маленькую тайну, – продолжала Мэри. – Но пообещай мне, что будешь во всем мне верить.
– Я доверяю людям, – кивнул Саймон.
– Видишь ли, какое дело, – Мэри на секунду запнулась. – Тебе, конечно, сложно в это поверить, но я синтезировала это соединение по другому пути, более короткому, значительно более короткому, чем твоя семнадцатистадийная одиссея.
– Погоди. Что за ерунда? Как? – смутился Саймон. – Зачем? Тебя попросил Б.?
– Дай мне рассказать. Как только я присоединилась к группе и познакомилась с текущими проектами, меня не оставляла мысль, что столь простое и доступное соединение, как твое, должно быть синтезировано в четыре-пять стадий.
– Наивные мечты. Стал бы мне Б. давать семнадцать стадий, если бы можно было обойтись четырьмя.
– Слушай же. Я так и думала, что обсуди я свои планы с тобой или Б., вы бы подняли их на смех.
– Так ты придумала, как синтезировать эту проклятую молекулу в четыре стадии? – одновременно с надеждой и недоверием в голосе перебил Саймон.
– Ну, не совсем я. Что могу я, начинающая аспирантка? – Мэри резко обернулась. – Я обсудила свои идеи с Ченом. И это он нашел, как можно обойтись всего четырьмя стадиями. Но все равно нам никто бы не поверил и не позволил. Оставалось попробовать самим и преподнести вещество в банке под самый нос Б.
– Ставить несанкционированные эксперименты – это безответственно. У тебя есть свой проект, у Чена – свой. Надеюсь, ты хотя бы записала все в лабораторный журнал?
Мэри привстала и вытащила из середины книги тоненькую желтую папку.
– Вот, двойная бухгалтерия. Но что нам оставалось делать? И вообще, мы вовсе не обязаны делиться с Б. нашими открытиями. Мы подумывали опубликовать их потом, когда Чен получил бы самостоятельную позицию.
– Долго бы пылилось ваше открытие, – хмыкнул Саймон.
– Так вот. Теперь я полностью серьезна. Я смогла синтезировать это вещество. Но после того, что произошло, мы хотим подарить эту работу тебе.
– Мне? Это невозможно!
– Но тебе, Саймон, эти результаты сейчас в сто раз нужнее, чем мне. Могу только представить, каково начинать с самого начала, после стольких месяцев упорного труда. У меня же, слава богу, пока все получается с методологическим проектом. До квалификационного экзамена, если голова на плечах останется, я еще что-нибудь придумаю. Если хочешь, ты можешь считать, что я даю тебе результаты в долг. В конце концов, это был твой проект, а я нагло вторглась со своими наивными мечтами.
Саймон взволновано прошелся по комнате, взглянул на огромную бурлящую колбу и, наконец, сказал:
– Сперва я хочу посмотреть, как тебе это удалось. А во-вторых, откуда взялось твое вещество в моей смеси? Ты...
– Я этого сама вначале не могла понять, но потом заметила, что нигде не могу найти ампулу с конечным веществом, с которой я только что вернулась из лаборатории ЯМР. А где же ей быть как не в кармане халата. А с халатом, сам помнишь, что стало. Должно быть ампула разбилась, когда все это произошло, и ты, сам того не зная, выделил его вместо своего продукта. Мне жаль, что это недоразумение сбило вас с толку. Схему моего синтеза ты найдешь в этой папке.
– Вот оно что. Спасибо огромное, Мэри. Я твой должник, но принять твой искренний дар я могу только, если сам смогу воспроизвести синтез, если Чен даст мне разрешение и если в публикации ваши имена будут стоять рядом с моим.
– Я не уверена, хватит ли у тебя времени повторить все стадии. Знаешь что, пока используй мои данные, готовься спокойно к экзамену, а потом уж разберемся. О Чене не думай. Сомневаюсь, что он будет против. Он же тоже видит, как тебе сейчас тяжело. А с публикациями, сам понимаешь, не нам с тобой решать, кто и в каком порядке будет стоять на первой странице. Давай договоримся, по крайней мере, до того, как ты покончишь с экзаменом, что это полностью твоя идея и реализация.
– Я все же поговорю с Ченом.
Саймон решительно пересек коридор и настойчиво постучал в дверь напротив. Лязгнула задвижка, и худая фигура Чена возникла на пороге. Саймон никогда не пытался найти с постдоком общий язык. На редких встречах группы, вроде вчерашней, Чен предпочитал хранить снисходительное молчание. За экспериментальным советом Саймон обращался к старшим товарищам из других групп. Со всех сторон они с Ченом были идеальными соратниками: работали над разными проектами и не лезли друг другу в души.
– Привет, Чен. Я только что поговорил с Мэри. Ты не возражаешь, если я использую ваш синтез для моего экзамена?
– Синтез? – удивленно переспросил Чен и провел ладонью над штативом с пробирками, который держал под мышкой. – Мой синтез?
– Не этот, а тот синтез, что вы разработали вместе с Мэри.
– Мэри синтез? – Чен приподнялся на носки, чтобы заглянуть через плечо Саймона.
– Да-да.
– Мэри синтез можно?
– Так ты разрешаешь?
– Да-да, я разрешаешь, – махнул рукою постдок.
– Спасибо, Чен. Я обязательно попрошу, чтобы Б. взял вас соавторами в статью. Это только для экзамена.
Чен скромно улыбнулся и всем своим видом показал, что пора возобновить работу, а пустые разговоры не приносят ему никакого удовольствия.
Глава 6, в которой у Саймона вновь ничего не получается, приезжает Профессор и крепко задумывается
«Наверно, я вообще ни на что не гожусь», – в отчаянии думал Саймон.
Он сидел, обхватив голову руками. Его колени дрожали, раскачивая стол, на котором туда-сюда перекатывалась колбочка. Внутри нее в черной смоле завяз шпатель. Эта смола никак не походила на оранжевые кристаллы, которые, если верить ее записям, получила Мэри. Четкие, набранные на компьютере описания экспериментов, спектральные данные, сами спектры. Ее отчет походил не на лабораторный журнал, а на подготовленную, отутюженную и накрахмаленную статью.
Аспирант был настолько поглощен пережевыванием своей бесполезности, что не сразу заметил возвращение Профессора Б.
– Что за открытия ниспослали тебе дни моего отсутствия? – раздалось у него в ушах.
Он вскочил так резко, что стол покачнулся, и черная колба со скрежетом покатилась куда-то вдаль, где застряла под грудой распечатанных статей.
– Профессор, я почти не работал над тем синтезом, но...
– Но?
– Видите ли, тут такое дело. У меня не было никакой возможности закончить синтез вовремя по старой стратегии, потому мы все собрались и предложили новый путь. Намного короче предыдущего. Вот...
Саймон протянул Профессору листы, полученные от Мэри. Повисла многоминутная пауза. Профессор, стоя, просматривал страницу за страницей и хмурил лицо.
– И ты успел все это сделать за эти дни?
Саймон кивнул. Но Профессор оставался задумчив и как будто недоволен.
– А что насчет образования конечного продукта в той старой реакции? – сухо спросил он.
– Я был занят этим синтезом, и...
– Он был занят новым синтезом, – повторила Мэри, неожиданно вошедшая в лабораторию. – Смотрите, целый грамм вещества приготовил.
Профессор поднял взгляд от формул, но вместо бюксика с белым порошком посмотрел ей в глаза.
– Да, новым синтезом, – согласился он вслух. – В свое время я рассмотрел около пятидесяти возможных вариантов сборки этой молекулы, но о такой простой прямолинейной дороге, признаюсь, ни на секунду не задумывался. Такие идеи не рождаются среди ежедневной скуки, но только в моменты крайнего отчаяния или прозрения. Извините меня, если я выгляжу растерянным. Я на самом деле впечатлен. Наверно, схожие чувства испытывает человек, обошедший в поисках счастья полмира, возвратившийся домой и нашедший счастье в соседней квартире. С вашего позволения я еще раз внимательно посмотрю у себя в кабинете. Покажи мне этот синтез кто угодно другой, и я бы с негодованием и насмешкой отверг его как противоречащий базовым понятием нашей науки, но тебе, Саймон, я верю. Мои искренние поздравления с этим замечательным достижением.
Молчали Саймон и Мэри, напряженно вслушиваясь в то, как молчит в своем кабинете Профессор. Молчал у себя в каморке Чен, но для него это состояние не было чем-то экстраординарным.
В душе Профессора сражались чувство зависти и червь сомнения. Слишком гладко, слишком прилизано. Лицо Саймона не выражает того восторга, какой должно было бы выражать. Чем пускаться в надежное семнадцатистадийное паломничество, в котором все риски сводятся к нечаянно оброненной колбе, очень разумно отыскивать кратчайший путь. Профессор, разумеется, никогда бы не отправил аспиранта в столь бесславное плавание, если бы наткнулся на этот синтетический план. Как долго, склонившись над очередной статьей, он поджидал гениальную идею. Но она пришла в чужую голову. После того, как Саймон начал работать, первые шесть-семь шагов дались с такой поразительной легкостью, что Профессор потерял к синтезу всякий интерес и, не пытаясь внести какие-либо коррективы, дожидался финала. Какое внезапное вмешательство судьбы!
Он еще раз пробегал по строчкам цифр, еще раз перерисовывал структуры промежуточных соединений, стараясь понять, какая деталь ускользнула от его некогда цепкого ума. Неужели все сводится к интуиции, чистому везению? Так, это что такое? Одна из молекулярных формул была рассчитана неверно. Добавлено лишнее метиленовое звено, но анализ сошелся. Что-то тут нечисто. А в чем непорядок с этим спектром? Совершенно очевидно, что его записал не Саймон. Саймон никогда так спектры не обрабатывает. И почему нет даты? Так, господа-студенты, похоже, история еще не закончилась, и Профессора рано еще сбрасывать со счетов.
Глава 7, в которой Профессор решает вступить в игру и ловит ночного гостя
– Так, господа-студенты, похоже, история еще не закончилась, и Профессора рано еще сбрасывать со счетов.
Саймон и Мэри с удивлением посмотрели на влетевшего в лабораторию начальника. Тот напяливал халат и защитные очки.
– Да-да, – весело кричал Профессор. – Мне настолько нравится твой синтез, что я горю желанием сам приготовить это соединение, раз оно так запросто идет к нам в руки.
– Вас что-то не устраивает в том синтезе? – осторожно поинтересовалась Мэри.
– А вас в нем все устраивает?
– Меня нет, – тихо сказал Саймон.
– Ты, Саймон, заслужил полдня отдыха. Можешь, идти домой, в магазин, в библиотеку, в общем, туда, куда ты давно хотел сходить, но лабораторные обязанности удерживали тебя от столь бессмысленной траты времени. Мне же понадобится все доступное лабораторное пространство. На пару дней я задвину все твое стекло и барахло в угол. Где у вас магнитные мешалки хранятся?
Саймон и Мэри еще два часа помогали Профессору освоиться. Несмотря на многочисленные вечера, проведенные в надзирательском кресле, Профессор весьма плохо представлял, где что лежит и как что включается. Но постепенно подзабытые навыки стали всплывать из тех глубин, где они осели два года назад. Первый разбитый стакан отправился в короб, первая реакция заболталась на плитке, первые записи черным маркером возникли на стекле тяги.
Мэри время от времени бросала любопытные взгляды со своего рабочего места. Даже Чен заглянул пару раз и осведомился, не нужно ли что где кому чего там.
– Да, нынче не часто увидишь профессора, работающего руками, – шутливо отзывался Профессор.
– Профессор, вы намерены работать ночью один? – поинтересовалась Мэри.
– Ты уже уходишь? Я на сегодня уже почти закончил. Сейчас надо снять вещество с вакуума и поставить его кипятиться на всю ночь. Последняя стадия осталась. А за меня можешь не беспокоиться. Я со всем разобрался, все вспомнил. Ничего со мной не случится.
– Тогда до завтра, Профессор.
Оставшись один, он вдруг почувствовал, будто вернулось то прежнее время. Та же лабораторная тишина, когда мерное гудение и стрекотание электроприборов не прерывается человеческой речью. Тот же желтый электрический свет, еще более желтый в усталых глазах. То же ощущение полной изоляции. Вселенная сжимается в одну комнату, ты остаешься один на один со своей работой, и остальной мир не вернется, пока работа не будет выполнена. Мысли в такой момент не о студентах, не о синтезе, не о прошедшей конференции, а о чем-то настолько глубинном, что потом, среди дневной беготни, никогда не можешь вспомнить.
Наконец, пузырьки воздуха бегут по пластиковому шлангу к стеклянной трубке, затем опять по шлангу, а тонкая струйка воды устремляется куда-то вниз. Створки тяги опущены. Пора тушить свет и идти домой? Нет, пора становится в засаду. Профессор выходит в коридор, проходит его из конца в конец, дергает дверную ручку своего кабинета, а потом все же гасит лампы и открывает шкаф, где проходят трубы и временно хранятся пустые бочки из-под растворителей. Здесь его никто не найдет, а он будет сидеть тихо-тихо и слышать, как все реже бегает вверх-вниз лифт, как в последний раз вернется с переснятыми спектрами Чен, и как, наконец, жизнь затихнет даже на факультете, где работают люди, которые никогда не спят.
И что же. Вдалеке, среди ночных шумов, раздаются поспешные шаги. Полуночный визитер проходит как раз мимо засады, звенит связкой ключей, щелкает выключателем, скрипит поднимающимся стеклом и не слышит, как Профессор крадется к нему.
Он резко подбежал и крепко схватил ее руку, сжимавшую шпатель. Белые кристаллы рассыпались по сторонам.
– Ваше желание увеличить число публикаций при помощи подлога мне понятно, но настоящая научная карьера не делается такими топорными методами.
среда, 19 октября 2011 г.
Повесть о лаборатории: Главы 3-4
Главы 1 и 2
Главы 5–7
Глава 8
Глава 3, в которой Саймон выделяет вещество, снимает спектр, обсуждает его с Профессором, а тот дает напутствие
С какой радостью наблюдал Саймон, как в четырех последовательных пробирках по стенкам вырастают мохнатые белые кристаллы. Может быть, еще не все потеряно? Вон и солнышко выглянуло. Теперь быстро-быстро: объединить и сконцентрировать фракции, высушить остаток и на спектр. Да, чуть не забыл: вначале проверить по ТСХ, одно ли и тоже вещество во всех четырех. Сердце лучше любого ТСХ подсказывало Саймону, что одно и то же. Жизнь аспиранта была бы слишком грустной, если бы в ней не случались вымоленные чудеса.
Вернулась с класса Мэри, держа под мышкой новый халат. Чен сидел у себя, и в воздухе разливалось подозрение, что у него сейчас ланч. Профессор, должно быть, решил поменять тактику после досадного происшествия, и в кои-то веки не занимал привычного кресла. Если бы Саймон был телепатом, то он из-за стенки бы прочувствовал те едкие выражения, которыми Профессор уснащал свои рецензии на два присланных манускрипта: очень хотел разделаться с ними до конференции.
Саймон безуспешно пытался растворить пушистые кристаллы в дейтерированном хлороформе. И хотя ТСХ показала зеленый свет – все чисто, Саймон снова был мрачен: слишком полярно. Не похоже ни на исходное вещество, на на продукт. Наверно, выделил какую-нибудь грязь. Мало ли чего налипнет к полу или халату. Даже удивительно, как оно вообще слезло с колонки. Но спектр он все же снимет: в ацетоне, метаноле, ДМСО – в чем-то же они должны быть растворимы.
Не каждый верующий входит в храм с таким благоговением, с каким Саймон входил в лабораторию ядерного магнитного резонанса. Прохладой и монотонно-молитвенным гулом встречают здесь тех, кто ищет правды. Серебристыми боками сверкают спектрометры-оракулы. С шипением, как макаронину, глотают сверхпроводящие жрецы ампулы с веществом, погружаются в задумчивость и дают запутанные ответы о строении сего локального мироздания. С замиранием сердца смотрит Саймон на скачущие кривые. Смилостивится ли над ним спектрометр? В его мегагерцевые руки передает свою судьбу покорный аспирант. А ведь были же языческие времена, когда обращались химики к идолам совсем другого диапазона.
– Профессор, я выделил вещество из вчерашней смеси, – сказал Саймон, постучав о дверной косяк для привлечения внимания.
– Сколько?
– Ой, я забыл взвесить. Но на вид много. И оно чистое.
– Наверно, остатки масла.
Профессор с недовольной усмешкой взял в руки распечатанные спектры.
– Да, очень странно, – наконец произнес он, взял карандаш и стал делать пометки. – Сразу могу поздравить вас с тем, что это не тот продукт, который нам нужен. Пока не знаю, что это такое, но вот тут определенно сигналы нашего соединения. Погоди, какой растворитель?
– Дейтерированный ацетон. Оно было очень полярным и не хотело растворяться.
– Да, вот ацетон, – Профессор указал на жирный пик. – Тогда еще страннее. Еще страннее и страннее. В настоящей науке самое забавное то, что когда с ходу никак не можешь нащупать решение, нельзя трусливо открыть конец учебника и подсмотреть правильный ответ. Но мы его рано или поздно и сами отыщем. Рано или поздно... Если бы я не знал, откуда оно пришло, я бы сказал, что это то природное соединение, которое мы хотим синтезировать. Но это совершенно невозможно. Если, конечно, мы случайно не открыли реакцию, которая одновременно, за один шаг, дособирает молекулу и снимает защитные группы. Но это, к сожалению, невозможно.
Теперь и Саймон видел, насколько поразительно подходит спектр под формулу, которую он видел каждую ночь на протяжении последнего года. И так же, как и Профессор, он был полностью обескуражен и не знал, следует ему расстраиваться или радоваться.
– Хорошо, – наконец, произнес Профессор. – Взвесь вещество, пересними спектр в растворителе, который они в статье использовали, все другие спектры было бы недурственно получить. Что наш рентген, все еще сломан? Кристаллографер в запое? То есть болеет. Я после конференции договорюсь, и мы отправим образец в другой университет. Ты же пока вырасти к моему приезду прекрасный кристалл. У тебя предыдущего вещества нисколько не осталось? Все пустил в реакцию? Я тебя не торопил. Уже давно нужно было закончить этот синтез. Жаль, что нельзя тотчас же поставить заново и проверить, наблюдаем мы игру случая или природную закономерность. Так что продолжай повторный синтез с самого начала. Не можем же мы в статье написать «Было собрано с пола халатом и проэкстрагировано ацетоном». В свой лабораторный журнал можешь так записать. Но если правда, то каков механизм? Невероятно, если правда. Возможно, ты, Саймон, в конце концов, открыл что-то новенькое. Ладно, созывай всех. Устроим прощальную встречу.
Через две минуты Чен принес из своей комнаты для себя стул, а Мэри и Саймон уже сидели перед Профессором.
– Мои младшие друзья, – начал он торжественно. – Отправляюсь я на конференцию поведать миру, чем мы тут занимаемся. Работайте усердно. Ибо не говорю я вам ни дня, ни часа, когда возвращусь я в нашу лабораторию. Также я могу позвонить по телефону в любой момент. Надеюсь, все знают, что полагается делать. Ты, Саймон, переделывай синтез, раз уж на то пошло, и постарайся разобраться, что же ты такое выделил. Но пока вне нашей группы об этом веществе не распространяйся. Ты, Чен, почисти все вещества и пересними спектры. Никакой грязи и смазки в веществах я не потерплю. Ты, Мэри, помни об учебе. Наработаться в лаборатории еще успеешь, а вот оценки потом не исправишь. Но не забывай о своем проекте. Нам нужно еще три-четыре хороших примера твоей реакции. И не работайте, прошу вас всех, ночью по одному.
Глава 4, в которой Саймон встречает старого профессора, а затем проводит лабораторное занятие
Два раза в неделю Саймон ассистировал в учебной лаборатории, помогал несмышленым студентам постигать азы органохимического эксперимента. Когда Саймон уходил исполнять свои преподавательские обязанности, Профессор Б., бывало, недовольно качал головой, но ничего более не предпринимал.
– Саймон, – говорил он в конце каждого семестра. – Ты сам понимаешь, что подъемные гроши, которыми нас некогда щедро снабдил университет, уходят на зарплату Чену, на реактивы и растворители, которые вы пьете литрами. Вот пару семестров еще попреподаешь, а потом, глядишь, на нас грант свалится. Тогда сможешь спокойно работать в лаборатории от зари до зари, ни на то не отвлекаясь.
Но Саймон уже сам был не прочь отвлечься от зашедшего в тупик научного проекта. Теперь, как только переступал он порог лаборатории, всякое желание работать пропадало. С этого дня его не подталкивал даже назойливый надзор со стороны Профессора. Чен химичил взаперти в своей комнате, Мэри тоже лентяйничала. Не от кого было заряжаться энтузиазмом и вдохновением.
Заходя в лифт, Саймон боковым зрением заметил вредного старого профессора, перед которым уже скоро предстояло ему держать квалификационный экзамен. Дверцы закрывались предательски медленно, и тяжелая клюка успела втиснуться между ними. Саймон надеялся, что встреча ограничится полузаметными приветствиями, но профессор был в редкостно плохом настроении. Он, несмотря на дряхлость ума, опознал в Саймоне аспиранта, которого они накануне обсуждали с Профессором Б.
– Знаю-знаю, молодой человек, что за конфуз с вами случился, – начал наседать профессор. – Уж скольким аспирантам перемолол я кости за те бесчисленные годы, что я провел в этих стенах, но такого, чтобы разлить реакционную смесь после тринадцатой стадии... Такого я, честно говоря, не припоминаю. И не надо юлить! Не надо передо мной юлить. Я просто не представляю, что вы будете докладывать на квалификационном экзамене. Просто не представляю. Так я и сказал Б., что просто не представляю. Забыла молодежь принцип, на котором воздвигнуто здание современной науки. Публикуйся или что?
– Умри, – сквозь зубы ответил Саймон.
– Зачем так радикально? – засмеялся профессор и погрозил седым пальцем. – Публикуйся или катись ко всем чертям. Так у нас всегда было. И так всегда будет, пока я нахожу силы приволочь свои старые кости на ваши экзамены.
Саймон вошел в лабораторию, где его уже ждали взъерошенные студенты. Ассистент впервые опоздал: на три минуты. Работа в тот день предстояла несложная и короткая, но студенческую братию в преддверии весеннего перерыва в занятиях охватила пагубная спешка. Казалось, что за весь предыдущий семестр они не разбили столько посуды, сколько за эти злосчастные три часа. В какой-то момент Саймон уже перестал вздрагивать при каждом резком вскрике разбиваемой посуды. Ему лишь оставалось покорно указывать на щетку с совком и на специальный короб для сбора почившей стеклотары.
Но очередной визг заставил вздрогнуть задумавшегося аспиранта. Одна из его вечно суетящихся подопечных тонкой стеклянной палочкой выскребала кристаллы из фильтра. Жадно скребла она по углам как будто собирала алмазную пыль, а не бензойную кислоту. Нажим – хруст – боль – и вот из пальца сочится кровь.
Первой накрыла Саймона вспышка гнева. Ну, зачем так сильно нажимать, куда спешить, у нас еще час впереди, а теперь возись с ней. Второй к Саймону явилась тень Профессора Б. А затем уже он сам приказал, нет, попросил студентку успокоиться и подождать, пока он принесет бинт. Порез оказался совсем крошечным. Тот самый случай, когда воплей и столпотворения больше, чем требуется для разрешения ситуации. Потерпевшая всячески отнекивалась от похода в студенческий медпункт. Тогда Саймон окинул взором скучившихся школяров, воздел вверх руку и молвил:
– Даже при пустяковой ранке остаются внутри нас крупицы холодного стекла. Так калечим мы не только тела наши, но и души.
Студенты недоуменно переглянулись и разошлись по рабочим местам.
Главы 5–7
Глава 8
Глава 3, в которой Саймон выделяет вещество, снимает спектр, обсуждает его с Профессором, а тот дает напутствие
С какой радостью наблюдал Саймон, как в четырех последовательных пробирках по стенкам вырастают мохнатые белые кристаллы. Может быть, еще не все потеряно? Вон и солнышко выглянуло. Теперь быстро-быстро: объединить и сконцентрировать фракции, высушить остаток и на спектр. Да, чуть не забыл: вначале проверить по ТСХ, одно ли и тоже вещество во всех четырех. Сердце лучше любого ТСХ подсказывало Саймону, что одно и то же. Жизнь аспиранта была бы слишком грустной, если бы в ней не случались вымоленные чудеса.
Вернулась с класса Мэри, держа под мышкой новый халат. Чен сидел у себя, и в воздухе разливалось подозрение, что у него сейчас ланч. Профессор, должно быть, решил поменять тактику после досадного происшествия, и в кои-то веки не занимал привычного кресла. Если бы Саймон был телепатом, то он из-за стенки бы прочувствовал те едкие выражения, которыми Профессор уснащал свои рецензии на два присланных манускрипта: очень хотел разделаться с ними до конференции.
Саймон безуспешно пытался растворить пушистые кристаллы в дейтерированном хлороформе. И хотя ТСХ показала зеленый свет – все чисто, Саймон снова был мрачен: слишком полярно. Не похоже ни на исходное вещество, на на продукт. Наверно, выделил какую-нибудь грязь. Мало ли чего налипнет к полу или халату. Даже удивительно, как оно вообще слезло с колонки. Но спектр он все же снимет: в ацетоне, метаноле, ДМСО – в чем-то же они должны быть растворимы.
Не каждый верующий входит в храм с таким благоговением, с каким Саймон входил в лабораторию ядерного магнитного резонанса. Прохладой и монотонно-молитвенным гулом встречают здесь тех, кто ищет правды. Серебристыми боками сверкают спектрометры-оракулы. С шипением, как макаронину, глотают сверхпроводящие жрецы ампулы с веществом, погружаются в задумчивость и дают запутанные ответы о строении сего локального мироздания. С замиранием сердца смотрит Саймон на скачущие кривые. Смилостивится ли над ним спектрометр? В его мегагерцевые руки передает свою судьбу покорный аспирант. А ведь были же языческие времена, когда обращались химики к идолам совсем другого диапазона.
– Профессор, я выделил вещество из вчерашней смеси, – сказал Саймон, постучав о дверной косяк для привлечения внимания.
– Сколько?
– Ой, я забыл взвесить. Но на вид много. И оно чистое.
– Наверно, остатки масла.
Профессор с недовольной усмешкой взял в руки распечатанные спектры.
– Да, очень странно, – наконец произнес он, взял карандаш и стал делать пометки. – Сразу могу поздравить вас с тем, что это не тот продукт, который нам нужен. Пока не знаю, что это такое, но вот тут определенно сигналы нашего соединения. Погоди, какой растворитель?
– Дейтерированный ацетон. Оно было очень полярным и не хотело растворяться.
– Да, вот ацетон, – Профессор указал на жирный пик. – Тогда еще страннее. Еще страннее и страннее. В настоящей науке самое забавное то, что когда с ходу никак не можешь нащупать решение, нельзя трусливо открыть конец учебника и подсмотреть правильный ответ. Но мы его рано или поздно и сами отыщем. Рано или поздно... Если бы я не знал, откуда оно пришло, я бы сказал, что это то природное соединение, которое мы хотим синтезировать. Но это совершенно невозможно. Если, конечно, мы случайно не открыли реакцию, которая одновременно, за один шаг, дособирает молекулу и снимает защитные группы. Но это, к сожалению, невозможно.
Теперь и Саймон видел, насколько поразительно подходит спектр под формулу, которую он видел каждую ночь на протяжении последнего года. И так же, как и Профессор, он был полностью обескуражен и не знал, следует ему расстраиваться или радоваться.
– Хорошо, – наконец, произнес Профессор. – Взвесь вещество, пересними спектр в растворителе, который они в статье использовали, все другие спектры было бы недурственно получить. Что наш рентген, все еще сломан? Кристаллографер в запое? То есть болеет. Я после конференции договорюсь, и мы отправим образец в другой университет. Ты же пока вырасти к моему приезду прекрасный кристалл. У тебя предыдущего вещества нисколько не осталось? Все пустил в реакцию? Я тебя не торопил. Уже давно нужно было закончить этот синтез. Жаль, что нельзя тотчас же поставить заново и проверить, наблюдаем мы игру случая или природную закономерность. Так что продолжай повторный синтез с самого начала. Не можем же мы в статье написать «Было собрано с пола халатом и проэкстрагировано ацетоном». В свой лабораторный журнал можешь так записать. Но если правда, то каков механизм? Невероятно, если правда. Возможно, ты, Саймон, в конце концов, открыл что-то новенькое. Ладно, созывай всех. Устроим прощальную встречу.
Через две минуты Чен принес из своей комнаты для себя стул, а Мэри и Саймон уже сидели перед Профессором.
– Мои младшие друзья, – начал он торжественно. – Отправляюсь я на конференцию поведать миру, чем мы тут занимаемся. Работайте усердно. Ибо не говорю я вам ни дня, ни часа, когда возвращусь я в нашу лабораторию. Также я могу позвонить по телефону в любой момент. Надеюсь, все знают, что полагается делать. Ты, Саймон, переделывай синтез, раз уж на то пошло, и постарайся разобраться, что же ты такое выделил. Но пока вне нашей группы об этом веществе не распространяйся. Ты, Чен, почисти все вещества и пересними спектры. Никакой грязи и смазки в веществах я не потерплю. Ты, Мэри, помни об учебе. Наработаться в лаборатории еще успеешь, а вот оценки потом не исправишь. Но не забывай о своем проекте. Нам нужно еще три-четыре хороших примера твоей реакции. И не работайте, прошу вас всех, ночью по одному.
Глава 4, в которой Саймон встречает старого профессора, а затем проводит лабораторное занятие
Два раза в неделю Саймон ассистировал в учебной лаборатории, помогал несмышленым студентам постигать азы органохимического эксперимента. Когда Саймон уходил исполнять свои преподавательские обязанности, Профессор Б., бывало, недовольно качал головой, но ничего более не предпринимал.
– Саймон, – говорил он в конце каждого семестра. – Ты сам понимаешь, что подъемные гроши, которыми нас некогда щедро снабдил университет, уходят на зарплату Чену, на реактивы и растворители, которые вы пьете литрами. Вот пару семестров еще попреподаешь, а потом, глядишь, на нас грант свалится. Тогда сможешь спокойно работать в лаборатории от зари до зари, ни на то не отвлекаясь.
Но Саймон уже сам был не прочь отвлечься от зашедшего в тупик научного проекта. Теперь, как только переступал он порог лаборатории, всякое желание работать пропадало. С этого дня его не подталкивал даже назойливый надзор со стороны Профессора. Чен химичил взаперти в своей комнате, Мэри тоже лентяйничала. Не от кого было заряжаться энтузиазмом и вдохновением.
Заходя в лифт, Саймон боковым зрением заметил вредного старого профессора, перед которым уже скоро предстояло ему держать квалификационный экзамен. Дверцы закрывались предательски медленно, и тяжелая клюка успела втиснуться между ними. Саймон надеялся, что встреча ограничится полузаметными приветствиями, но профессор был в редкостно плохом настроении. Он, несмотря на дряхлость ума, опознал в Саймоне аспиранта, которого они накануне обсуждали с Профессором Б.
– Знаю-знаю, молодой человек, что за конфуз с вами случился, – начал наседать профессор. – Уж скольким аспирантам перемолол я кости за те бесчисленные годы, что я провел в этих стенах, но такого, чтобы разлить реакционную смесь после тринадцатой стадии... Такого я, честно говоря, не припоминаю. И не надо юлить! Не надо передо мной юлить. Я просто не представляю, что вы будете докладывать на квалификационном экзамене. Просто не представляю. Так я и сказал Б., что просто не представляю. Забыла молодежь принцип, на котором воздвигнуто здание современной науки. Публикуйся или что?
– Умри, – сквозь зубы ответил Саймон.
– Зачем так радикально? – засмеялся профессор и погрозил седым пальцем. – Публикуйся или катись ко всем чертям. Так у нас всегда было. И так всегда будет, пока я нахожу силы приволочь свои старые кости на ваши экзамены.
Саймон вошел в лабораторию, где его уже ждали взъерошенные студенты. Ассистент впервые опоздал: на три минуты. Работа в тот день предстояла несложная и короткая, но студенческую братию в преддверии весеннего перерыва в занятиях охватила пагубная спешка. Казалось, что за весь предыдущий семестр они не разбили столько посуды, сколько за эти злосчастные три часа. В какой-то момент Саймон уже перестал вздрагивать при каждом резком вскрике разбиваемой посуды. Ему лишь оставалось покорно указывать на щетку с совком и на специальный короб для сбора почившей стеклотары.
Но очередной визг заставил вздрогнуть задумавшегося аспиранта. Одна из его вечно суетящихся подопечных тонкой стеклянной палочкой выскребала кристаллы из фильтра. Жадно скребла она по углам как будто собирала алмазную пыль, а не бензойную кислоту. Нажим – хруст – боль – и вот из пальца сочится кровь.
Первой накрыла Саймона вспышка гнева. Ну, зачем так сильно нажимать, куда спешить, у нас еще час впереди, а теперь возись с ней. Второй к Саймону явилась тень Профессора Б. А затем уже он сам приказал, нет, попросил студентку успокоиться и подождать, пока он принесет бинт. Порез оказался совсем крошечным. Тот самый случай, когда воплей и столпотворения больше, чем требуется для разрешения ситуации. Потерпевшая всячески отнекивалась от похода в студенческий медпункт. Тогда Саймон окинул взором скучившихся школяров, воздел вверх руку и молвил:
– Даже при пустяковой ранке остаются внутри нас крупицы холодного стекла. Так калечим мы не только тела наши, но и души.
Студенты недоуменно переглянулись и разошлись по рабочим местам.
Повесть о лаборатории: Главы 1-2
Не знаю, когда у меня найдется время написать о поездке в Кентукки, но держать блог пустым тоже не хочется. Решил, что забью его пока художкой. Например, текстом, который я написал этим летом в файл «Повесть о лаборатории».doc. Всего в нем восемь глав. Сегодня первые две, а дальше посмотрим.
Главы 3 и 4
Главы 5–7
Глава 8
Глава 1, в которой Саймон ставит реакцию и разбивает колбу
Саймон устало поглядывал то на настенные часы, то на якорек магнитной мешалки, неутомимо болтающийся в бордово-коричневой жидкости. С наступлением сумерек апатия сменила бушевавшее с утра недовольство, и Саймон уже сам убеждался, что для химика-органика День Рождения – такой же день в году, как и все остальные.
Он поднял голову: профессор Б. все так же сидел в кресле у окна, яростно перечеркивал неудачные места и делал пометки в черновике статьи. Саймон работал над проектом уже почти два года, а Профессор никак не решался отпустить аспиранта в самостоятельное плавание и вместо того, чтобы запереться в своем кабинете, околачивался в лаборатории. Такая забота некогда объяснялась принципом: «Безопасность превыше всего. Никто не должен работать в лаборатории один. Особенно ночью». С тех пор к группе присоединилась Мэри, которая тут же рядом терла мыльной щеткой нескончаемые колбы и пробирки. Был еще молчаливый постдок Чен, которому почему-то позволялось работать за стенкой одному. Так что Саймон подозревал совсем иные причины в столь настойчивом присутствии профессора. Сам вопрос, стал бы он приходить работать один, да к тому же ночью, если бы зоркий начальник-надзиратель не засиживался в кресле допоздна, казался Саймону риторическим.
Пора было обрабатывать реакцию. Саймон выключил мешалку. Высвободил колбу из зажима и бумажным полотенцем снял с ее боков остатки масла. Для начала не мешало бы удалить растворитель. Придерживая реакционный сосуд за стеклянное горло
двумя пальцами, Саймон направился к ротационному испарителю.
Да, рабочий день выдался утомительным. Солнце еще не село окончательно, но последние багровые лучи заслонены темной фигурой Профессора. С раннего утра – взвешивать, отмерять, охлаждать, потом греть, проверять, опять греть, потом еще час размешивать, а теперь надо успеть обработать, иначе все труды пойдут насмарку. А ведь Саймон хотел хотя бы вторую половину дня провести где-нибудь с друзьями, вне лабораторных стен. Но если профессор хочет успеть закончить синтез до отъезда, то надо работать. А как успеть, если сегодня ставили только лишь тринадцатую стадию из семнадцати запланированных? Пусть и самую ответственную, но останется еще четыре. За один день никак не успеть. Да и хватит ли вещества, не придется ли начать все заново. Саймон предпочитал даже не задумываться об этом.
Для ответственной стадии Профессор принес накануне эту самую колбу.
– Это моя счастливая колба, – сказал он. – В тяжелые дни постдокства, когда тучи сбирались над моей головой, все валилось из рук, и я проклинал тот день, когда отправился в синтетическое путешествие, я брал эту колбу, запирался в лаборатории и ставил в ней самую сложную реакцию. И ни разу не подвела она меня. Я обязан этой колбе тем, что стою сейчас перед тобой, Саймон. Когда я прыгнул в большую профессорскую жизнь, я взял с собой не книги и не дипломы, а эту колбу, завернутую в вату на дне картонной коробки. Но героям не место за музейным стеклом. Они до последнего часа должны быть там, где нужнее всего. Завтра ты проводишь очень рискованную реакцию. Весь успех нашего предприятия зиждется на том, замкнется этот чертов цикл или нет. Потому прошу тебя поставить эксперимент в этой опытной колбе. Обращайся с ней, как с боевым товарищем. Уважай и береги ее, и она послужит тебе верой и правдой.
«Не все ли равно. Колба как колба. Стекляшка со стертой заводской маркировкой», – подумал сейчас Саймон, вспомнив тот вчерашний разговор. Цвет реакционной смеси не предвещал ничего хорошего. Саймон повернул колбу, чтобы вглядеться в мутную коричневую даль, как неожиданно сосуд выскользнул из аспирантских пальцев и столь стремительно полетел на кафельный пол, что Саймон лишь успел совершить несколько неуклюжих пасов руками и издать непроизвольный вскрик, то ли ужаса, то ли удивления.
Никогда до этого Саймон так не жалел, что в жизни нет сохранения, которое можно загрузить в случае неудачи. Отмотать время на пять секунд назад.
– Ах, ты криворукий урод! – вскричал Профессор, вскакивая с кресла. Он схватил лежавший на подоконнике каталог реактивов Aldrich и со всей силой швырнул им об стену. – Что ты наделал?!
– Она в масле была, – не своим голосом прошептал оцепеневший Саймон. Но его тут же оттолкнула Мэри, которая, скинула с себя лабораторный халат и стала собирать им растекавшуюся лужу.
– Что ты за ерунду делаешь? – грозно окрикнул ее подошедший Профессор.
– Хочу собрать вещество, чтобы потом его можно было с халата сэкстрагировать и почистить. Возможно, удастся спасти, хотя бы часть.
– Нет, это все коту под хвост, – возразил Профессор и уставился на бледно-беспомощного Саймона. – Ты сам-то понял, что ты наделал? Осторожно, Мэри, там осколки. Ты понимаешь, что вот сейчас два года работы полетели в помойное ведро?
– Я понимаю, Профессор, – понуро ответил Саймон. – Я начну синтез сначала. Сегодня же. И попробую, как предложила Мэри, почистить то, что в этот раз.
Профессор еще раз окинул аспиранта сердитым взглядом, присел на корточки рядом с Мэри.
– Зачем халатом? Почему не бумажным полотенцем, – бормотал он, собирая на ладонь осколки. – Отойди.
Мэри встала, посмотрела на Саймона и тихо сказала:
– Не переживай, все в порядке.
Она обернулась. Из-за стеклянной двери за сценой наблюдал Чен. Убедившись, что все целы, что ничего требующего его вмешательства не произошло и что Профессор в ужасном расположении духа, постдок вернулся к своей колонке.
– Вот, – произнес Профессор, вставая с пола и удерживая в одной руке осколки, а другой протягивая Саймону халат. По недавно белоснежной ткани расползлись неприятно ржавые пятна. – Делайте с ним, что хотите. Мы не можем в статье писать: «Смесь была собрана лабораторным халатом и проэкстрагирована тремя порциями эфира». Вам ничего не остается, как начинать с самого начала. Я-то найду, о чем говорить на конференции, но я просто не представляю, что вы собираетесь докладывать на квалификационном экзамене. Я, конечно, поговорю с профессорами, но криворукость никогда не почиталась добродетелью в этих стенах.
Глава 2, в которой Профессор проводит бессонную ночь, а Мэри рассказывает об оболочниках
В эту ночь Профессор решил не ходить домой. В конце концов, бороду можно сбрить перед конференцией, а тратить час на дорогу туда и обратно слишком расточительно. Он запрокинул голову на спинку кресла и, почти засыпая, перебирал в уме возможные планы спасения. Докладывать первые двенадцать стадий синтеза – слишком куце. Комплексы Чена? Слишком далеко от тематики конференции. Слишком далеко и вообще надо вначале доработать статью. Ведь он рассчитывал на синтез. Реакции Мэри? Выглядят обещающе, но пока слишком мало, и опять не синтез. Мэри-Мэри. Но все же глупое решение. Зачем халатом? Ничего у них не получится. Когда же закончит синтез? Не меньше двух месяцев. Больше. Никогда не идет как по маслу. Ожидать можно любого. Подключить Мэри?
Мэри... Как у нее горели глаза, когда она просилась в группу. Только к вам. А больше никого не взял. У остальных слишком слабые баллы. Но достаточно ли готова для синтеза? Перешла из микробиологии в химию. Надо дать закончить первый проект. Закончить проект...
Все, хватит спать! Профессор поднял голову, потянулся, прошелся по кабинету. К нему пришло ясное понимание, что лучше всего совместить все три проекта и дать обзорную лекцию по тому, что проделала группа к настоящему времени. Больше химии хорошей и разной. Когда он закончил перетаскивать структуры по слайдам, за окном уже можно было разглядеть соседние здания и мокрые кусты. Прогромыхал бак мусоровоза.
Профессор высыпал из деревянного пенала на стол карандаши и гелевые ручки, сложил внутрь все подобранные накануне осколки и с силой захлопнул крышку. Затем он надел шляпу, которую приучился носить за последние два года, и вышел в хмурое утро.
Когда Профессор вернулся, он с удовлетворением отметил, что все трое его подопечных уже заняли свои лабораторные посты. Это избавило его от произнесения нравоучений. Пока он мыл руки, был заслушан короткий отчет Саймона. Халат был тщательно проэкстрагирован, и теперь все надежды возлагались на колонку, настолько толстую, что его пришлось закреплять цепью.
– Можете играться, сколько хотите, – ворчал Профессор, отряхивая мокрые руки. – Только размажете по всей лаборатории. Если только там сколько-нибудь было. Мой вам совет: не валяй дурака, а приступай с самого начала.
– Да, Профессор, – понуро отвечал Саймон. – Я уже. Но вы сами знаете, что первая стадия долгая.
– А чем я могу помочь? – развел Б. руками. – Когда я был аспирантом, у меня колбы на ровном месте из рук не падали. Если вы хотели получить от меня указания и совет, то вы их слышали. Чен! – переключился Профессор. – Я прочитал, что ты мне написал. Там, конечно, надо восемьдесят процентов исправлять, но это моя работа. Подготовь спектры. Или дай я лучше познакомлюсь с ними незамедлительно.
Когда Профессор скрылся за дверью, Саймон почувствовал, что последний огонь энтузиазма внутри него потух. Затем ли он урывал от классов каждую свободную минуту, чтобы опять начинать все сначала. И ради какой цели? Они не спасают мир, не ищут смысла жизни. Максимум, на что годятся эти семнадцать стадий синтеза, – доклад на конференции, три страницы в толстенном журнале, которые никто не прочтет. Разумеется, они двигают Профессора к постоянной и высокооплачиваемой позиции, но вчера этот прагматичный поступательный ход серьезно сбавил обороты.
«И сколько бы я получил конечного продукта, – размышлял Саймон. – Сто миллиграммов? Не надо тешить себя пустыми баснями. Сто миллиграммов я вводил в ту реакцию. Оставалось еще пять стадий, включая снятие защитных групп. Десять миллиграммов было бы шикарно. И что дальше? Мы бы положили их в холодильник, где ампула с веществом вросла бы лед. Через пять лет ее нашел бы мой несчастный последователь, которого уважаемый Профессор попросил вылизать лабу к приходу комиссии по техники безопасности. Профессор, у нас тут непонятная ампула с истлевшей этикеткой и непонятной коричневой козявкой внутри. Выкинь ее в ведро, что я, должен за вас все решать. Выкинь в ведро. Кому нужны десять миллиграмм, когда в исходной статье для биологического тестирования из оболочников выделили два грамма. Так кого же мы на самом деле синтезируем?»
– Проклятые оболочники! – громко произнес Саймон. – Мэри, неужели ты тоже считаешь, что мы должны синтезировать каждую молекулу, которую производит каждый червь на Земле? Зачем, Мэри?
– Во-первых, оболочники не черви, – спокойно начала Мэри. – Успокойся, Саймон. Они такие же хордовые как ты и я. Только хорда у них существует на зародышевой стадии. Представь себе маленького оболочника-головастика, который в морских глубинах, размахивает своим хордовым хвостиком. Он ищет камень, который станет его домом. Куда бы прилипиться? Сюда? Нет, туда. Все пути открыты. Но вот он заветный камень в светлом местечке. Оболочник прилепляется. Теперь ему не нужна хорда, и она отмирает. Он больше никуда никогда не поплывет. Зачаточный мозг, так и не развившись, превращается в нервный ганглий. А больше оболочнику и не надо. Он покрывается толстой углеводной оболочкой, в которой остаются лишь два отверстия. Отныне у него одна забота – впитывать воду через одно отверстие, назовем его рот, фильтровать планктон, и выпускать воду и продукты выделения через другое отверстие – клоаку. И вот таким нехитрым образом оболочник питается всю жизнь. Он даже не в каждом поколении размножается половым способом. Такая жизнь у оболочников.
После паузы Саймон глухо заметил:
– Забыл, что ты вначале хотела стать биологом. Я настолько голоден, что тоже не отказался бы пофильтровать планктонов. Пришел в лабораторию не завтракая, чтобы начать колонку. Слушай, Мэри. Если ты мне друг, последи за колонкой, а я сбегаю что-нибудь перехвачу.
– Разумеется, Саймон. Ты даже не представляешь, как мне хочется тебе помочь после вчерашнего.
Главы 3 и 4
Главы 5–7
Глава 8
Глава 1, в которой Саймон ставит реакцию и разбивает колбу
Саймон устало поглядывал то на настенные часы, то на якорек магнитной мешалки, неутомимо болтающийся в бордово-коричневой жидкости. С наступлением сумерек апатия сменила бушевавшее с утра недовольство, и Саймон уже сам убеждался, что для химика-органика День Рождения – такой же день в году, как и все остальные.
Он поднял голову: профессор Б. все так же сидел в кресле у окна, яростно перечеркивал неудачные места и делал пометки в черновике статьи. Саймон работал над проектом уже почти два года, а Профессор никак не решался отпустить аспиранта в самостоятельное плавание и вместо того, чтобы запереться в своем кабинете, околачивался в лаборатории. Такая забота некогда объяснялась принципом: «Безопасность превыше всего. Никто не должен работать в лаборатории один. Особенно ночью». С тех пор к группе присоединилась Мэри, которая тут же рядом терла мыльной щеткой нескончаемые колбы и пробирки. Был еще молчаливый постдок Чен, которому почему-то позволялось работать за стенкой одному. Так что Саймон подозревал совсем иные причины в столь настойчивом присутствии профессора. Сам вопрос, стал бы он приходить работать один, да к тому же ночью, если бы зоркий начальник-надзиратель не засиживался в кресле допоздна, казался Саймону риторическим.
Пора было обрабатывать реакцию. Саймон выключил мешалку. Высвободил колбу из зажима и бумажным полотенцем снял с ее боков остатки масла. Для начала не мешало бы удалить растворитель. Придерживая реакционный сосуд за стеклянное горло
двумя пальцами, Саймон направился к ротационному испарителю.
Да, рабочий день выдался утомительным. Солнце еще не село окончательно, но последние багровые лучи заслонены темной фигурой Профессора. С раннего утра – взвешивать, отмерять, охлаждать, потом греть, проверять, опять греть, потом еще час размешивать, а теперь надо успеть обработать, иначе все труды пойдут насмарку. А ведь Саймон хотел хотя бы вторую половину дня провести где-нибудь с друзьями, вне лабораторных стен. Но если профессор хочет успеть закончить синтез до отъезда, то надо работать. А как успеть, если сегодня ставили только лишь тринадцатую стадию из семнадцати запланированных? Пусть и самую ответственную, но останется еще четыре. За один день никак не успеть. Да и хватит ли вещества, не придется ли начать все заново. Саймон предпочитал даже не задумываться об этом.
Для ответственной стадии Профессор принес накануне эту самую колбу.
– Это моя счастливая колба, – сказал он. – В тяжелые дни постдокства, когда тучи сбирались над моей головой, все валилось из рук, и я проклинал тот день, когда отправился в синтетическое путешествие, я брал эту колбу, запирался в лаборатории и ставил в ней самую сложную реакцию. И ни разу не подвела она меня. Я обязан этой колбе тем, что стою сейчас перед тобой, Саймон. Когда я прыгнул в большую профессорскую жизнь, я взял с собой не книги и не дипломы, а эту колбу, завернутую в вату на дне картонной коробки. Но героям не место за музейным стеклом. Они до последнего часа должны быть там, где нужнее всего. Завтра ты проводишь очень рискованную реакцию. Весь успех нашего предприятия зиждется на том, замкнется этот чертов цикл или нет. Потому прошу тебя поставить эксперимент в этой опытной колбе. Обращайся с ней, как с боевым товарищем. Уважай и береги ее, и она послужит тебе верой и правдой.
«Не все ли равно. Колба как колба. Стекляшка со стертой заводской маркировкой», – подумал сейчас Саймон, вспомнив тот вчерашний разговор. Цвет реакционной смеси не предвещал ничего хорошего. Саймон повернул колбу, чтобы вглядеться в мутную коричневую даль, как неожиданно сосуд выскользнул из аспирантских пальцев и столь стремительно полетел на кафельный пол, что Саймон лишь успел совершить несколько неуклюжих пасов руками и издать непроизвольный вскрик, то ли ужаса, то ли удивления.
Никогда до этого Саймон так не жалел, что в жизни нет сохранения, которое можно загрузить в случае неудачи. Отмотать время на пять секунд назад.
– Ах, ты криворукий урод! – вскричал Профессор, вскакивая с кресла. Он схватил лежавший на подоконнике каталог реактивов Aldrich и со всей силой швырнул им об стену. – Что ты наделал?!
– Она в масле была, – не своим голосом прошептал оцепеневший Саймон. Но его тут же оттолкнула Мэри, которая, скинула с себя лабораторный халат и стала собирать им растекавшуюся лужу.
– Что ты за ерунду делаешь? – грозно окрикнул ее подошедший Профессор.
– Хочу собрать вещество, чтобы потом его можно было с халата сэкстрагировать и почистить. Возможно, удастся спасти, хотя бы часть.
– Нет, это все коту под хвост, – возразил Профессор и уставился на бледно-беспомощного Саймона. – Ты сам-то понял, что ты наделал? Осторожно, Мэри, там осколки. Ты понимаешь, что вот сейчас два года работы полетели в помойное ведро?
– Я понимаю, Профессор, – понуро ответил Саймон. – Я начну синтез сначала. Сегодня же. И попробую, как предложила Мэри, почистить то, что в этот раз.
Профессор еще раз окинул аспиранта сердитым взглядом, присел на корточки рядом с Мэри.
– Зачем халатом? Почему не бумажным полотенцем, – бормотал он, собирая на ладонь осколки. – Отойди.
Мэри встала, посмотрела на Саймона и тихо сказала:
– Не переживай, все в порядке.
Она обернулась. Из-за стеклянной двери за сценой наблюдал Чен. Убедившись, что все целы, что ничего требующего его вмешательства не произошло и что Профессор в ужасном расположении духа, постдок вернулся к своей колонке.
– Вот, – произнес Профессор, вставая с пола и удерживая в одной руке осколки, а другой протягивая Саймону халат. По недавно белоснежной ткани расползлись неприятно ржавые пятна. – Делайте с ним, что хотите. Мы не можем в статье писать: «Смесь была собрана лабораторным халатом и проэкстрагирована тремя порциями эфира». Вам ничего не остается, как начинать с самого начала. Я-то найду, о чем говорить на конференции, но я просто не представляю, что вы собираетесь докладывать на квалификационном экзамене. Я, конечно, поговорю с профессорами, но криворукость никогда не почиталась добродетелью в этих стенах.
Глава 2, в которой Профессор проводит бессонную ночь, а Мэри рассказывает об оболочниках
В эту ночь Профессор решил не ходить домой. В конце концов, бороду можно сбрить перед конференцией, а тратить час на дорогу туда и обратно слишком расточительно. Он запрокинул голову на спинку кресла и, почти засыпая, перебирал в уме возможные планы спасения. Докладывать первые двенадцать стадий синтеза – слишком куце. Комплексы Чена? Слишком далеко от тематики конференции. Слишком далеко и вообще надо вначале доработать статью. Ведь он рассчитывал на синтез. Реакции Мэри? Выглядят обещающе, но пока слишком мало, и опять не синтез. Мэри-Мэри. Но все же глупое решение. Зачем халатом? Ничего у них не получится. Когда же закончит синтез? Не меньше двух месяцев. Больше. Никогда не идет как по маслу. Ожидать можно любого. Подключить Мэри?
Мэри... Как у нее горели глаза, когда она просилась в группу. Только к вам. А больше никого не взял. У остальных слишком слабые баллы. Но достаточно ли готова для синтеза? Перешла из микробиологии в химию. Надо дать закончить первый проект. Закончить проект...
Все, хватит спать! Профессор поднял голову, потянулся, прошелся по кабинету. К нему пришло ясное понимание, что лучше всего совместить все три проекта и дать обзорную лекцию по тому, что проделала группа к настоящему времени. Больше химии хорошей и разной. Когда он закончил перетаскивать структуры по слайдам, за окном уже можно было разглядеть соседние здания и мокрые кусты. Прогромыхал бак мусоровоза.
Профессор высыпал из деревянного пенала на стол карандаши и гелевые ручки, сложил внутрь все подобранные накануне осколки и с силой захлопнул крышку. Затем он надел шляпу, которую приучился носить за последние два года, и вышел в хмурое утро.
Когда Профессор вернулся, он с удовлетворением отметил, что все трое его подопечных уже заняли свои лабораторные посты. Это избавило его от произнесения нравоучений. Пока он мыл руки, был заслушан короткий отчет Саймона. Халат был тщательно проэкстрагирован, и теперь все надежды возлагались на колонку, настолько толстую, что его пришлось закреплять цепью.
– Можете играться, сколько хотите, – ворчал Профессор, отряхивая мокрые руки. – Только размажете по всей лаборатории. Если только там сколько-нибудь было. Мой вам совет: не валяй дурака, а приступай с самого начала.
– Да, Профессор, – понуро отвечал Саймон. – Я уже. Но вы сами знаете, что первая стадия долгая.
– А чем я могу помочь? – развел Б. руками. – Когда я был аспирантом, у меня колбы на ровном месте из рук не падали. Если вы хотели получить от меня указания и совет, то вы их слышали. Чен! – переключился Профессор. – Я прочитал, что ты мне написал. Там, конечно, надо восемьдесят процентов исправлять, но это моя работа. Подготовь спектры. Или дай я лучше познакомлюсь с ними незамедлительно.
Когда Профессор скрылся за дверью, Саймон почувствовал, что последний огонь энтузиазма внутри него потух. Затем ли он урывал от классов каждую свободную минуту, чтобы опять начинать все сначала. И ради какой цели? Они не спасают мир, не ищут смысла жизни. Максимум, на что годятся эти семнадцать стадий синтеза, – доклад на конференции, три страницы в толстенном журнале, которые никто не прочтет. Разумеется, они двигают Профессора к постоянной и высокооплачиваемой позиции, но вчера этот прагматичный поступательный ход серьезно сбавил обороты.
«И сколько бы я получил конечного продукта, – размышлял Саймон. – Сто миллиграммов? Не надо тешить себя пустыми баснями. Сто миллиграммов я вводил в ту реакцию. Оставалось еще пять стадий, включая снятие защитных групп. Десять миллиграммов было бы шикарно. И что дальше? Мы бы положили их в холодильник, где ампула с веществом вросла бы лед. Через пять лет ее нашел бы мой несчастный последователь, которого уважаемый Профессор попросил вылизать лабу к приходу комиссии по техники безопасности. Профессор, у нас тут непонятная ампула с истлевшей этикеткой и непонятной коричневой козявкой внутри. Выкинь ее в ведро, что я, должен за вас все решать. Выкинь в ведро. Кому нужны десять миллиграмм, когда в исходной статье для биологического тестирования из оболочников выделили два грамма. Так кого же мы на самом деле синтезируем?»
– Проклятые оболочники! – громко произнес Саймон. – Мэри, неужели ты тоже считаешь, что мы должны синтезировать каждую молекулу, которую производит каждый червь на Земле? Зачем, Мэри?
– Во-первых, оболочники не черви, – спокойно начала Мэри. – Успокойся, Саймон. Они такие же хордовые как ты и я. Только хорда у них существует на зародышевой стадии. Представь себе маленького оболочника-головастика, который в морских глубинах, размахивает своим хордовым хвостиком. Он ищет камень, который станет его домом. Куда бы прилипиться? Сюда? Нет, туда. Все пути открыты. Но вот он заветный камень в светлом местечке. Оболочник прилепляется. Теперь ему не нужна хорда, и она отмирает. Он больше никуда никогда не поплывет. Зачаточный мозг, так и не развившись, превращается в нервный ганглий. А больше оболочнику и не надо. Он покрывается толстой углеводной оболочкой, в которой остаются лишь два отверстия. Отныне у него одна забота – впитывать воду через одно отверстие, назовем его рот, фильтровать планктон, и выпускать воду и продукты выделения через другое отверстие – клоаку. И вот таким нехитрым образом оболочник питается всю жизнь. Он даже не в каждом поколении размножается половым способом. Такая жизнь у оболочников.
После паузы Саймон глухо заметил:
– Забыл, что ты вначале хотела стать биологом. Я настолько голоден, что тоже не отказался бы пофильтровать планктонов. Пришел в лабораторию не завтракая, чтобы начать колонку. Слушай, Мэри. Если ты мне друг, последи за колонкой, а я сбегаю что-нибудь перехвачу.
– Разумеется, Саймон. Ты даже не представляешь, как мне хочется тебе помочь после вчерашнего.
вторник, 11 октября 2011 г.
Science 2011: J. Craig Venter, George M. Whitesides, Ruslan Medzhitov
На прошлой неделе в Университете Питтсбурга состоялся традиционный научный фестиваль, но только сегодня у меня дошли руки о нем написать. В прежние годы я туда не совался: не было ни свободного времени, ни особого интереса, так как выступают там преимущественно биологи и медики. А вот на этот раз меня заинтересовали три пленарных докладчика: Крейг Вентер, Джордж Вайтсайдз и Руслан Меджитов. Делать мне в лабе сейчас по сути нечего, так что в четверг и пятницу я внимал светилам науки.
Я даже заранее зарегистрировался на сайте, хотя при желании можно было регистрироваться на месте, а приходить и слушать лекции вообще никому не возбранялось. Зато получил брошюрку и картонку с моим именем на шнурке (даже на нормальный бейджик поскупились).
Проводится все это дело в Alumni Hall’е, он же бывший масонский храм, о котором я уже немного рассказывал.
У брата в четверг была встреча в 9 утра, так что я встал с ним и пришел на конференцию раньше, чем изначально собирался. Конференция, возможно, не самое подходящее тут слово. Для меня это все же был сконцентрированный во времени набор семинаров, который перемежался с повседневными делами.
Но раз уж пришел с утра, то отправился слушать менее важные доклады. Помимо четырех пленарных лекций были и разнообразные тренинги, и постерная выставка, и lunch & learn секции, но к ним у меня не было ни малейшего интереса. Были там и spotlights – небольшие лекции, читаемые в основном питтсбургскими профессорами и разбитые на отдельные тематические секции. Утром в четверг я мог выбирать среди трех направлений: 1) Строительство генома из генов; 2) Новые подходы к открытию лекарств; 3) Imaging systems for imaging systems (как это будет по-русски?). Не знаю, что бы выбрали вы, но я отправился слушать про лекарства. На остальных секциях был велик риск заснуть и проспать полтора часа, а на лекарствах я отделался получасовым сном во время двух центральных лекций.
Первый доклад был интересным. Профессор-китаец из School of Medicine рассказывал, как они пытаются пробить через FDA новое лекарство, основанное на китайской народной медицине. В клинических испытаниях оно показало значительное уменьшение побочных эффектов противораковой химотерапии. Но вот беда, в «лекарство» входят части четырех растений, варево из трех любых растений без четвертого теряет целебные свойства, LC-MS показывает как минимум 64 компонента, кто что делает совершенно не известно. FDA стоит на сложившемся принципе: одно лекарство – одно активное химическое вещество. Ну, два. Ну, пусть даже шесть, а никак не 64.
Далее два дедка что-то повествовали о своей молекулярной биолухии. Я быстро потерялся в обозначениях многочисленных сигнальных белков и задремал. По регламенту на всю секцию (четыре доклада) отводилось полтора часа, до 10.30. Но в 10.30 только закончил второй дедок, а нам предстояло выслушать еще одного китайца. Нетерпеливая публика потянулась к выходу, так как не хотела опоздать на Крейга Вентера. Но я досидел до конца. Китаец – молодец, понял, что народ уже устал и изложил свои исследования за 15 минут. Изучали они зибра-фишей (такие мелкие рыбки, модельный организм в биологии). Вначале что-то с эмбрионами творили, а потом еще отрезали рыбам 15% сердца, а оно у них, в отличие от человека, регенерирует. И когда они рыб неким химикатом (сваренным группой профессора Билли Дэя) обрабатывали, сердце у них регенерировало в два раза быстрее, чем без химиката.
Отзвучал последний вопрос, и тут все ломанулись на седьмой этаж занимать места. Самая большая аудитория в Эламни Холле расположена именно там. Но на седьмом этаже места уже не осталось, и нас перенаправили на восьмой этаж, на балкон. Вспоминая мои перемещения по театру на NOS, я заключил, что оттуда слушать лекции даже лучше. В итоге я оказался в первом ряду с правой стороны, прямо над докладчиком.
А людей действительно пришло немало. Кому-то даже пришлось стоять. Слушателей 500 точно было. Как-никак Крейг Вентер – человек и пароход. Точнее человек и институт, а вместо парохода у него яхта. А человек, потому что первый расшифрованный геном Homo sapiens’а был как раз крейгвентеровский. Стало быть, Крейг Вентер - архетипичный гомо сапиенс.
Но вначале выступил канцлер (то есть ректор) Университета Марк Норденберг.
Начал он издалека, с руководящей цитаты президента Обамы, высказанной накануне по случаю кончины Стива Джобса, что вот на таких людях держится Америка, и подвел к тому, что Крейг Вентер – один из таких людей. И пока он с нами, надо его любить и славить, а потому Университет Питтсбурга вручает ему почетный приз Диксона. Далее декан медицинской школы рассказал уже о научной составляющей Крейга Вертера. О том, как будучи директором одного из институтов в NIH, он, то есть декан, сделал Вентеру самый большой подарок в жизни – не дал денег на слишком амбициозный проект. В результате Вентер обиделся, основал собственную компанию и назло NIH закончил секвенирование генома раньше всех. А потом декан и канцлер вручили Вентеру медальку того самого некоего Диксона и предоставили лауреату слово.
Крейг Вентер, широколысый, с седой бородой, с бычьей шеей и низким голосом более походил на капитана дальнего плавания, чем на биолога.
Он так и пошутил, что одним из главных его открытий является то, как можно заниматься наукой, плавая на собственной яхте вокруг света. И первая часть доклада была посвящена тому, как они собирают библиотеку генов: и из морских гадов, и из подземных, и даже воздух фильтруют.
Диаграмма показывает, что в офисном здании в Нью-Йорке больше всего летает человеческой ДНК, на улицах Нью-Йорка – ДНК грызунов, в доме в Сан-Диего – бактерий, а на сан-диежском пирсе – насекомых. Они уже собрали 60 миллионов уникальных генов, из которых как из радиодеталей будут собираться абсолютно новые, неизвестные природе организмы.
Об этом была вторая часть его доклада. Синтез ДНК, запихивание этой ДНК в бактериальную оболочку – создание организма с искусственным геномом. Нефтяная компания Exxon уже дала им 600 миллионов, чтобы они вывели микроорганизм, который бы эффективнее всего фотосинтезировал топливо из углекислого газа и воды. В общем, скучно не было. На таком высоком и широком уровне как Крейг Вентер сейчас мало кто из ученых работает.
После лекции все побежали на первый этаж. Брат меня спросил: «Это они на фотографии за автографами выстроились?».
Нет, это длиннющая очередь за бесплатным ланчем. У меня были дела поважнее, к тому же пообедать я сходил домой, а в Alumni Hall вернулся к 4 часам, на лекцию гарвардского профессора химии George Whitesides. Мы по этому случаю отменили встречу группы, чтобы все могли прийти и послушать известного ученого.
Вайтсайдз – тоже человек широких интересов, хотя у него нет отдельного института имени себя, но есть группа в 50 человек. Чем он только ни занимался, и не всегда химией. Вот и на этот раз он решил рассказывать о взаимодействии лекарств с белковыми рецепторами. Слушателей уже было в разы меньше, чем на утренней лекции Вентера, хотя пришли почти все профессора-химики. Но не думаю, что собралось больше ста человек. Мы с Эдмундом уселись прямо по центру балкона.
Для начала профессор показал слайд с нарисованным ключом, вставленным в замочную скважину, из которой течет вода. «Это ответ», – сказал он, а потом перешел к тому, какой же был вопрос. Скажу сразу, что лекция его меня не впечатлила. Понятно, что он клонил к тому, что после десятилетий, потраченных на изучение того, как лиганды связываются с рецепторами, мы еще многого не понимаем и мало что можем предсказать. И одну из причин он видит в том, что исследователи якобы не учитывают связанную с белками воду, а потому не могут оценить изменение энтропии. И вообще Вайтсайдз постоянно сетовал, что не учит сейчас молодежь термодинамику на надлежащем уровне. И показывал какие-то расчеты и калориметрические измерения, которые его гипотезу поддерживали.
Не знаю как остальные, но я в этой теории ничего нового не увидел. Ежу понятно, что вокруг белка плавает и ассоциируется вода. Это так же естественно, как и то, что белок находится в постоянном колебательном движении и не имеет той жесткой конформации, которую мы видим в кристалле и в которую осуществляем докинг наших молекул. Из черно-белых графиков я так и не понял, что было принципиально новым в его гипотезе. А может, я просто устал, так как лег накануне как обычно в четыре, а встал раньше обычного.
Первоначально я не планировал посещать какие-либо лекции в пятницу. Обещалась сплошная биология, иммунология, нейрология. Но в понедельник Нобелевскую премию вручили как раз иммунологам, причем один из них умер, а двое других ранее в этом году уже получили Shaw Prize вместе с Русланом Меджитовым. И карты вполне могли лечь так, чтобы Меджитов получил с ними и Нобеля. Университет Питтсбурга специально проводит эту конференцию в первую полную неделю октября, и в 2007 году они угадали: пригласили выступать Марио Капекки, а тот взял и получил в том году Нобеля по медицине. Я тогда был загружен классами и преподаванием и не захотел пойти глазеть на свежеиспеченного лауреата, а четыре года спустя мое расписание позволяло мне послушать лауреата несостоявшегося.
Впрочем, о Нобеле в пятницу вслух не вспоминали. Мне лекция и без этого понравилась. Я боялся, что опять пойдут сплошные молекулярно-биологические аббревиатуры и термины, но докладчик обошелся без них, разве что многовато было слайдов с текстом.
Профессор Меджитов из Йельского университета получил PhD (скорее, к.б.н.) в МГУ в начале девяностых, потом отправился в США, сделал важное открытие и в прошлом году стал американским академиком. И без Нобеля карьера выглядит очень успешной. Говорил он спокойно и четко, без яркого акцента и понравился мне больше Вайтсайдза. А вот Эдмунд после трех четвертей лекции свалил – скучно стало. Речь шла о том, что ученые много копаются в одних механизмах защиты организма от патогенов, но не уделяют должного внимания другим. В частности так называемой tolerance, когда зараженный организм приспосабливается жить с инфекцией, не убивая подселившихся паразитов, но при этом оставаясь здоровым. Или, например, механизмы, которые организм использует для защиты собственных клеток, от аутоиммунного поражения, – тоже изучены не так тщательно, как механизмы распознавания и убивания непрошеных гостей.
Показал он графики, где мышей заражали двумя разными бактериальными инфекциями. По отдельности они не смертельны, но если одной из них заразить на третий день после первой (не на первый, не на седьмой, а именно на третий день), то все мыши быстро дохнут. Как я понял, все дело в том, что иммунитет, борясь с первой инфекцией, ослабляет организм мыши так, что тот становится восприимчив к другой.
А вот на четвертый пленарный доклад я уже не пошел.
Я даже заранее зарегистрировался на сайте, хотя при желании можно было регистрироваться на месте, а приходить и слушать лекции вообще никому не возбранялось. Зато получил брошюрку и картонку с моим именем на шнурке (даже на нормальный бейджик поскупились).
Проводится все это дело в Alumni Hall’е, он же бывший масонский храм, о котором я уже немного рассказывал.
У брата в четверг была встреча в 9 утра, так что я встал с ним и пришел на конференцию раньше, чем изначально собирался. Конференция, возможно, не самое подходящее тут слово. Для меня это все же был сконцентрированный во времени набор семинаров, который перемежался с повседневными делами.Но раз уж пришел с утра, то отправился слушать менее важные доклады. Помимо четырех пленарных лекций были и разнообразные тренинги, и постерная выставка, и lunch & learn секции, но к ним у меня не было ни малейшего интереса. Были там и spotlights – небольшие лекции, читаемые в основном питтсбургскими профессорами и разбитые на отдельные тематические секции. Утром в четверг я мог выбирать среди трех направлений: 1) Строительство генома из генов; 2) Новые подходы к открытию лекарств; 3) Imaging systems for imaging systems (как это будет по-русски?). Не знаю, что бы выбрали вы, но я отправился слушать про лекарства. На остальных секциях был велик риск заснуть и проспать полтора часа, а на лекарствах я отделался получасовым сном во время двух центральных лекций.
Первый доклад был интересным. Профессор-китаец из School of Medicine рассказывал, как они пытаются пробить через FDA новое лекарство, основанное на китайской народной медицине. В клинических испытаниях оно показало значительное уменьшение побочных эффектов противораковой химотерапии. Но вот беда, в «лекарство» входят части четырех растений, варево из трех любых растений без четвертого теряет целебные свойства, LC-MS показывает как минимум 64 компонента, кто что делает совершенно не известно. FDA стоит на сложившемся принципе: одно лекарство – одно активное химическое вещество. Ну, два. Ну, пусть даже шесть, а никак не 64.
Далее два дедка что-то повествовали о своей молекулярной биолухии. Я быстро потерялся в обозначениях многочисленных сигнальных белков и задремал. По регламенту на всю секцию (четыре доклада) отводилось полтора часа, до 10.30. Но в 10.30 только закончил второй дедок, а нам предстояло выслушать еще одного китайца. Нетерпеливая публика потянулась к выходу, так как не хотела опоздать на Крейга Вентера. Но я досидел до конца. Китаец – молодец, понял, что народ уже устал и изложил свои исследования за 15 минут. Изучали они зибра-фишей (такие мелкие рыбки, модельный организм в биологии). Вначале что-то с эмбрионами творили, а потом еще отрезали рыбам 15% сердца, а оно у них, в отличие от человека, регенерирует. И когда они рыб неким химикатом (сваренным группой профессора Билли Дэя) обрабатывали, сердце у них регенерировало в два раза быстрее, чем без химиката.
Отзвучал последний вопрос, и тут все ломанулись на седьмой этаж занимать места. Самая большая аудитория в Эламни Холле расположена именно там. Но на седьмом этаже места уже не осталось, и нас перенаправили на восьмой этаж, на балкон. Вспоминая мои перемещения по театру на NOS, я заключил, что оттуда слушать лекции даже лучше. В итоге я оказался в первом ряду с правой стороны, прямо над докладчиком.
А людей действительно пришло немало. Кому-то даже пришлось стоять. Слушателей 500 точно было. Как-никак Крейг Вентер – человек и пароход. Точнее человек и институт, а вместо парохода у него яхта. А человек, потому что первый расшифрованный геном Homo sapiens’а был как раз крейгвентеровский. Стало быть, Крейг Вентер - архетипичный гомо сапиенс.Но вначале выступил канцлер (то есть ректор) Университета Марк Норденберг.
Начал он издалека, с руководящей цитаты президента Обамы, высказанной накануне по случаю кончины Стива Джобса, что вот на таких людях держится Америка, и подвел к тому, что Крейг Вентер – один из таких людей. И пока он с нами, надо его любить и славить, а потому Университет Питтсбурга вручает ему почетный приз Диксона. Далее декан медицинской школы рассказал уже о научной составляющей Крейга Вертера. О том, как будучи директором одного из институтов в NIH, он, то есть декан, сделал Вентеру самый большой подарок в жизни – не дал денег на слишком амбициозный проект. В результате Вентер обиделся, основал собственную компанию и назло NIH закончил секвенирование генома раньше всех. А потом декан и канцлер вручили Вентеру медальку того самого некоего Диксона и предоставили лауреату слово.
Крейг Вентер, широколысый, с седой бородой, с бычьей шеей и низким голосом более походил на капитана дальнего плавания, чем на биолога.
Он так и пошутил, что одним из главных его открытий является то, как можно заниматься наукой, плавая на собственной яхте вокруг света. И первая часть доклада была посвящена тому, как они собирают библиотеку генов: и из морских гадов, и из подземных, и даже воздух фильтруют.
Диаграмма показывает, что в офисном здании в Нью-Йорке больше всего летает человеческой ДНК, на улицах Нью-Йорка – ДНК грызунов, в доме в Сан-Диего – бактерий, а на сан-диежском пирсе – насекомых. Они уже собрали 60 миллионов уникальных генов, из которых как из радиодеталей будут собираться абсолютно новые, неизвестные природе организмы.
Об этом была вторая часть его доклада. Синтез ДНК, запихивание этой ДНК в бактериальную оболочку – создание организма с искусственным геномом. Нефтяная компания Exxon уже дала им 600 миллионов, чтобы они вывели микроорганизм, который бы эффективнее всего фотосинтезировал топливо из углекислого газа и воды. В общем, скучно не было. На таком высоком и широком уровне как Крейг Вентер сейчас мало кто из ученых работает.После лекции все побежали на первый этаж. Брат меня спросил: «Это они на фотографии за автографами выстроились?».
Нет, это длиннющая очередь за бесплатным ланчем. У меня были дела поважнее, к тому же пообедать я сходил домой, а в Alumni Hall вернулся к 4 часам, на лекцию гарвардского профессора химии George Whitesides. Мы по этому случаю отменили встречу группы, чтобы все могли прийти и послушать известного ученого.
Вайтсайдз – тоже человек широких интересов, хотя у него нет отдельного института имени себя, но есть группа в 50 человек. Чем он только ни занимался, и не всегда химией. Вот и на этот раз он решил рассказывать о взаимодействии лекарств с белковыми рецепторами. Слушателей уже было в разы меньше, чем на утренней лекции Вентера, хотя пришли почти все профессора-химики. Но не думаю, что собралось больше ста человек. Мы с Эдмундом уселись прямо по центру балкона.
Для начала профессор показал слайд с нарисованным ключом, вставленным в замочную скважину, из которой течет вода. «Это ответ», – сказал он, а потом перешел к тому, какой же был вопрос. Скажу сразу, что лекция его меня не впечатлила. Понятно, что он клонил к тому, что после десятилетий, потраченных на изучение того, как лиганды связываются с рецепторами, мы еще многого не понимаем и мало что можем предсказать. И одну из причин он видит в том, что исследователи якобы не учитывают связанную с белками воду, а потому не могут оценить изменение энтропии. И вообще Вайтсайдз постоянно сетовал, что не учит сейчас молодежь термодинамику на надлежащем уровне. И показывал какие-то расчеты и калориметрические измерения, которые его гипотезу поддерживали.Не знаю как остальные, но я в этой теории ничего нового не увидел. Ежу понятно, что вокруг белка плавает и ассоциируется вода. Это так же естественно, как и то, что белок находится в постоянном колебательном движении и не имеет той жесткой конформации, которую мы видим в кристалле и в которую осуществляем докинг наших молекул. Из черно-белых графиков я так и не понял, что было принципиально новым в его гипотезе. А может, я просто устал, так как лег накануне как обычно в четыре, а встал раньше обычного.
Первоначально я не планировал посещать какие-либо лекции в пятницу. Обещалась сплошная биология, иммунология, нейрология. Но в понедельник Нобелевскую премию вручили как раз иммунологам, причем один из них умер, а двое других ранее в этом году уже получили Shaw Prize вместе с Русланом Меджитовым. И карты вполне могли лечь так, чтобы Меджитов получил с ними и Нобеля. Университет Питтсбурга специально проводит эту конференцию в первую полную неделю октября, и в 2007 году они угадали: пригласили выступать Марио Капекки, а тот взял и получил в том году Нобеля по медицине. Я тогда был загружен классами и преподаванием и не захотел пойти глазеть на свежеиспеченного лауреата, а четыре года спустя мое расписание позволяло мне послушать лауреата несостоявшегося.
Впрочем, о Нобеле в пятницу вслух не вспоминали. Мне лекция и без этого понравилась. Я боялся, что опять пойдут сплошные молекулярно-биологические аббревиатуры и термины, но докладчик обошелся без них, разве что многовато было слайдов с текстом.Профессор Меджитов из Йельского университета получил PhD (скорее, к.б.н.) в МГУ в начале девяностых, потом отправился в США, сделал важное открытие и в прошлом году стал американским академиком. И без Нобеля карьера выглядит очень успешной. Говорил он спокойно и четко, без яркого акцента и понравился мне больше Вайтсайдза. А вот Эдмунд после трех четвертей лекции свалил – скучно стало. Речь шла о том, что ученые много копаются в одних механизмах защиты организма от патогенов, но не уделяют должного внимания другим. В частности так называемой tolerance, когда зараженный организм приспосабливается жить с инфекцией, не убивая подселившихся паразитов, но при этом оставаясь здоровым. Или, например, механизмы, которые организм использует для защиты собственных клеток, от аутоиммунного поражения, – тоже изучены не так тщательно, как механизмы распознавания и убивания непрошеных гостей.
Показал он графики, где мышей заражали двумя разными бактериальными инфекциями. По отдельности они не смертельны, но если одной из них заразить на третий день после первой (не на первый, не на седьмой, а именно на третий день), то все мыши быстро дохнут. Как я понял, все дело в том, что иммунитет, борясь с первой инфекцией, ослабляет организм мыши так, что тот становится восприимчив к другой.
А вот на четвертый пленарный доклад я уже не пошел.
понедельник, 3 октября 2011 г.
Героический бетховенский концерт
В эти выходные в Питтсбурге временно похолодало где-то до +6–10 oС, и все время моросил дождь. Со вторника вернется тепло и солнце, а вот в пятницу на очередной концерт PSO мы, так и быть, поехали на машине.
Концерт был составлен полностью из произведений Бетховена. Дирижировал, как и за неделю до этого, Манфред Хонек. Оказалось, что концертный зал Heinz Hall официально открылся ровно 40 лет назад, осенью 1971 года. Тогда первым сыгранным произведением была увертюра «Освящение дома». Бетховен написал ее по случаю открытия какого-то немецкого театра, и с тех пор стало традиционным играть ее в аналогичных случаях. Ну, и на сорокалетний юбилей именно этой увертюрой открыли бетховенский концерт.
Я всегда полагал, что здание Хайнц-Холла намного старше, хотя в США любят иногда строить под старину. Посмотрел в Wikipedia: да, построено в 1927 году, было кинотеатром, а в 1971 году подверглось реновации и открылось уже как концертный зал. Названо в честь местных кетчупных магнатов Хайнцов, в честь которых много чего в Питтсбурге названо.
Далее в первом отделении «Героическое» трио сыграло вместо с оркестром Тройной концерт Бетховена. Тройной, потому что солируют виолончель, скрипка и фортепиано. На меня они особого впечатления не произвели. К Бетховену я отношусь хорошо, стало быть дело не в музыке, а в исполнении. Как-то скучновато. Первый раз я был на концерте, когда солистов было больше одного. Потому мне было интересно, играют ли трио бисы. Оказалось, что играют и весьма охотно. Публика в Питтсбурге простодушная и хлопает всем примерно одинаково. На бис сыграли что-то из Астора Пьяццоллы.
Но на такие концерты в первую очередь ходишь ради большого главного произведения во втором отделении. Исполнили Третью симфонию Бетховена, тоже Героическую. Здесь мне уже больше понравилось. Хотя это не самая моя любимая бетховенская симфония, но приятных моментов в ней немало. В сон не тянет.
В октябре в PSO ничего интересного не предвидится. Можно занять пятничные вечера другими делами. Я подумываю о том, чтобы совершить второе и последнее в этом году путешествие на природу. Надо подгадать момент, когда листья станут желтыми и дождя не будет.
Концерт был составлен полностью из произведений Бетховена. Дирижировал, как и за неделю до этого, Манфред Хонек. Оказалось, что концертный зал Heinz Hall официально открылся ровно 40 лет назад, осенью 1971 года. Тогда первым сыгранным произведением была увертюра «Освящение дома». Бетховен написал ее по случаю открытия какого-то немецкого театра, и с тех пор стало традиционным играть ее в аналогичных случаях. Ну, и на сорокалетний юбилей именно этой увертюрой открыли бетховенский концерт.
Я всегда полагал, что здание Хайнц-Холла намного старше, хотя в США любят иногда строить под старину. Посмотрел в Wikipedia: да, построено в 1927 году, было кинотеатром, а в 1971 году подверглось реновации и открылось уже как концертный зал. Названо в честь местных кетчупных магнатов Хайнцов, в честь которых много чего в Питтсбурге названо.
Далее в первом отделении «Героическое» трио сыграло вместо с оркестром Тройной концерт Бетховена. Тройной, потому что солируют виолончель, скрипка и фортепиано. На меня они особого впечатления не произвели. К Бетховену я отношусь хорошо, стало быть дело не в музыке, а в исполнении. Как-то скучновато. Первый раз я был на концерте, когда солистов было больше одного. Потому мне было интересно, играют ли трио бисы. Оказалось, что играют и весьма охотно. Публика в Питтсбурге простодушная и хлопает всем примерно одинаково. На бис сыграли что-то из Астора Пьяццоллы.
Но на такие концерты в первую очередь ходишь ради большого главного произведения во втором отделении. Исполнили Третью симфонию Бетховена, тоже Героическую. Здесь мне уже больше понравилось. Хотя это не самая моя любимая бетховенская симфония, но приятных моментов в ней немало. В сон не тянет.
В октябре в PSO ничего интересного не предвидится. Можно занять пятничные вечера другими делами. Я подумываю о том, чтобы совершить второе и последнее в этом году путешествие на природу. Надо подгадать момент, когда листья станут желтыми и дождя не будет.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)