Разочарование в академической науке: Часть 2

dotearth: Если после долгих годов обучения по стандартной схему "школа+универ" человек приходит к осознанию того, что "я знаю, что ничего не знаю", то значит обучение имело смысл. […] А вот за что, по-вашему (в вашей идеальной версии мира, которая, как я думаю, у всех имеется), можно давать степень PhD?
andresol: "Теперь я знаю, что никто ничего не знает".

Из частного письма.

Нет более тщеславного человека, чем я. Вся моя кажущаяся скромность проистекает из чрезмерного тщеславия. Я не хвастаюсь индексами и публикациями, так как ни в грош их не ставлю. Меня забавляют любители повесить над кроватью диплом районной олимпиады третьей степени. Что же тогда вызвало бы у меня гордость и удовлетворение своими трудами? Моя мечта – сделать научное открытие. Большое и жирное, чтобы в учебники вошло на века, чтобы человечество продвинулось на шаг вперед, да если б не я, может быть, двадцать лет пришлось бы ждать, пока кто-то другой совершит то же открытие.

Еще пару лет назад мне казалось, что мой путь предопределен. Аспирант – постдок – ассистант профессор – теньюред профессор – ... И где здесь должно произойти открытие? Есть те счастливчики, кто в аспирантуре сделал нобелевские открытия для своего шефа. Я не из их числа. Оказывается, даже у нынешних знаменитых профессоров за научную жизнь накопится лишь три с половиной хороших идеи. Все остальные публикации идут в шлак вместе с работавшими над ними аспирантами и постдоками. Деннис Карран – замечательный руководитель, но мои десять статей за аспирантуру – счастливое исключение. Вместе со мной трудились люди, которые защищались без статей, у которых проваливался синтез, потому что он не мог не провалиться.

В биографиях и википедиях профессора останутся победителями: сделал это и вот это и получил за них этакую премию. А поражения останутся тихо лежать в лабораторных журналах и Synthetic Communications. И все бы ничего, если бы за успехами и поражениями не стояли другие люди. Когда ассистант профессор начинает путь к теньюру, он набирает столько аспирантов, сколько может обеспечить проектами. У одного проект работает и приносит статьи, гранты и карьерное продвижение – профессору. А другие аспиранты проигрывают в эту научную лотерею. Потому и разрастаются научные группы. Потому Хартвиг набирает десятки новых постдоков. Чтобы стать слишком большим, чтобы проиграть. Профессору для успеха и красивых презентаций нужны два-три победителя. На их фоне, кто вспомнит о проигравших?

Симпозиум по случаю 70-летия профессора Бергмана произвел на меня гнетущее впечатление. Я представил себя в подобной роли: «Вот 40 лет моей карьеры. При среднем размере группы в десять человек – это 400 лет труда умных и амбициозных молодых людей. За эти столетия они определили, в каком порядке присоединяются лиганды к родию вот в этой реакции, которой никто, кроме нашей группы не интересовался. А вот еще какой интересный спектр они сняли...». Выпускники группы Бергмана один за другим рассказывали о своих исследованиях, которые меня ни капли не вдохновляли. Они променяли свою молодость на теньюр, подачку от NIH и два-три JACS’а. Я вспомнил и старика Фауста, готового на все, чтобы снова стать молодым, и наблюдение английского математика Харди: «Я не знаю ни одного случая, когда крупное математическое открытие было бы сделано человеком в возрасте старше пятидесяти. Если человек в преклонном возрасте утрачивает интерес к математике и перестает заниматься ею, то маловероятно, чтобы утрата была весьма серьёзной для математики или для него самого». А для химии?

Я всегда мечтал быть профессором, так как полагал, что только профессора имеют свободный рабочий график и все инструменты для совершения научных открытий. Но теперь я остро осознал, насколько профессора несчастные люди. У них нет ни денег, ни славы, ни свободного времени. Они занимаются мышиной возней, заботясь о грантах и индексах больше, чем об открытиях. (Хотя настоящее открытие, несомненно, принесло бы им больше денег и славы, чем вымученная публикация в импактном журнале). Они жалуются, что не могут проводить время с семьей, но две недели отпуска тратят не на игру с детьми, а на вытягивание из аспирантов Supporting Information для очередной статьи.

Все же Григорий Перельман был прав, когда после постдока в Беркли отказался от предложений стать профессором и отправился доделывать свое доказательство. Когда бы в профессорской рутине он отыскал свободных семь лет, чтобы придумать и записать свой план?

Я не Перельман и если бы мне сейчас прислали оффер на профессора, то я от него не отказался бы, как не отказался от приглашения на постдока. Но мне никто не пришлет приглашение на профессора, и я отныне не собираюсь предпринимать шагов к его получению.

Я насмотрелся на знакомых постдоков, которые боролись за эти офферы. Писали пропозалы, покупали костюмы, надували щеки на интервью. Рано или поздно они получали приглашения из Университета Квадратного Штата и уезжали туда полные энтузиазма: «Вот сейчас мы всем покажем». За пару лет энтузиазм улетучивался. Вместо Science статью принимали только в Tetrahedron Letters. Преподавание отвлекало от науки. Наука от преподавания. Аспиранты в Университете Квадратного Штата оказывались не такими сообразительными, какими были в аспирантуре мои друзья.

Я вспоминаю, как на последнем году аспирантуры профессор Карран уехал во Францию, а мне как старшему поручил подготовить с «малышами» Supporting Info для их статьи. Я послал им в качестве образца файлы с моими публикациями. Прошел день, два, никто мне ничего не присылал. Я попросил их поторопиться, так как Карран хотел отправить статью к концу недели. Неделя кончилась, и после неоднократных напоминаний я все же получил какие-то данные. Надо ли говорить, что моему темплату никто не последовал: ни в формате, ни в значащих цифрах, ни в структурных формулах. Я тупо переделывал все за них, отправлял назад с обширными комментариями и просил добавить недостающие спектры. Я напоминал им и лично, и по e-mail’у, и через профессора Каррана, что Supporting Info должна быть готова как можно быстрее. Наконец, я не выдержал, пришел в лабу, схватил самого ленивого «малыша», приказал бросить все дела и сесть за компьютер. И сказал, что не уйду и буду стоять, пока работа не будет закончена. Нам потребовалось всего полчаса.

И я понял, что не знаю, как работать с людьми, которые слабее меня. Что я в принципе могу стать профессором, но я буду плохим профессором. А зачем нам еще один плохой профессор? Как я буду мотивировать молодежь, если у меня самого в голове такие мысли?

Все-таки Перельман был в чем-то прав, и надо взять лучшее у Перельмана. Шанс сделать открытие в академии – 0.01% против 1% вне ее стен. Грант в NSF: взять образованного молодого человека, который знает как делать науку, посадить его за чтение научной литературы на 2 года и не отвлекать ничем: ни преподаванием, ни рецензированием, ни написанием отчетов, ни встречами, ни переносом коробок. Мы предполагаем, что он сможет сгенерить в 100 раз больше идей, чем среднестатистический профессор, находящийся в контрольных академических условиях. (Не сделает открытие, так хоть выспится). Но только какой к черту NSF? Что мешает этому молодому человеку уже сейчас сесть и заняться тем, что ему интересно? Фауст и Харди напоминают: «до пятидесяти лет». Чего он тянет?

У него нет личной и финансовой свободы, которые предстоит завоевать прежде, чем отправляться за научным открытием.